Вячеслав Букур - Поиск-87: Приключения. Фантастика

Фантастика (и в первую очередь современная) представляет культурное, логическое и образное единство, во всех планах переломное, переходное, находящееся в спорах с самим собой. Конечно, в широком смысле принцип границы есть общее условие жизни духа. В каждом явлении культуры налицо внутренние противоречия, переходность и устремленность за собственные пределы. Но в фантастике эти черты выступают в концентрированной, центральной и всеобъемлющей форме. В пограничности — природа фантастики, как внутренняя ее суть, так и характерные внешние признаки. Фантастика той или иной эпохи есть с р е д о т о ч и е ее противоречий: общественно-исторических и культурных, познавательных — научных и философских, личностных, эстетических (ибо она использует традиционные для искусства темы и средства вместе с такими, которые эпохой считаются лежащими за пределами искусства). Ф а н т а с т и к а и е е х у д о ж е с т в е н н ы й м и р я в л я ю т с я г р а н и ц е й г р а н и ц в культуре конкретного времени.

Этой особенностью и вызваны чудеса и странности внутрифантастического времени и пространства. Ведь граница границ есть такая точка, которая, будучи внепространственной, то есть не имея размеров, включает в себя буквально все. Пространственно-временные особенности, связанные с «границей границ», и есть то, что известно и прежде всего возникает в сознании под именем «фантастического». Это во многом внешнее (ибо пространство связано с формой), но значительное для фантастики измерение. Оно целиком охватывает историческую совокупность явлений искусства, заслуживающих, с сегодняшней точки зрения, слова «фантастика».

Фантастическому как общей черте мифа, сказки, религии, научной фантастики можно дать пусть формальное, но точное определение. Ф а н т а с т и ч е с к о е е с т ь «в с е в о в с е м». Таково понятие его, краткое и ни на что постороннее не ссылающееся. Оно указывает, что фантастика — «мир без дистанций», не знающий пространственно-временных барьеров и запретов реальности, ее непроницаемых масс и непроходимых пустот; что здесь допустимы мгновенные внешние и внутренние контакты — перемещения быстрее света, телепатия, телекинез, превращение существ и явлений друг в друга и во что угодно — словом, бесконечные переливы «всего» во «все».

Правило «все во всем» давно установлено для мифа его исследователями. Но это как раз черта, которая о б ъ е д и н я е т миф и иного рода фантастику, выступая в качестве общего знаменателя фантастического. Она связывает типы фантастики, все же остальное их разделяет. Таким образом, правило, найденное как характеристика мифа, есть отличительная черта не какого-то отдельного вида, а фантастического как рода искусства. Это, если угодно, абстракция, но обязательная для понимания границ фантастического и наполняющаяся различным содержанием в каждом из его типов.

Как известно, с исторической точки зрения миф — это не фантастика. Различие ясно: в миф верят, «в нем живут» (С. Аверинцев). Но, тем не менее, есть любопытная особенность, сближающая современную фантастику с мифом и отделяющая ее от реалистической классики. Мы сопереживаем героям последней, сознавая, однако, что между их и нашим миром пролегает невидимая граница, отделяющая искусство от жизни. Этого рода внутренняя граница в мифе отсутствует, а в современной научной фантастике с и л ь н о о с л а б л е н а. В НФ определенных исторических периодов, впрочем, кратких — и очень порой экстравагантной НФ, — это тончайшая грань для в п о л н е в о з м о ж н о г о. Отсюда и сегодня наличие множества маленьких дон-кихотов своего рода, активно пересекающих рампу научной фантастики с мечом в руках и переносящих ее методы и ее персонажей в жизнь.

Эстетические барьеры между литературой и жизнью вообще ослабляются в определенные исторические периоды. Условно говоря, это периоды «бури и натиска», т. е. высокой социальной активности, и моменты встречи этой активности с социальной реакцией — как героические, так и элегические (остаточные явления и формы общественного подъема). В литературе это этапы предромантизма и романтизма, порывы и целые эпохи революционной романтики (Чернышевский в России) и т. д. В подобные времена романтические герои (Карл Моор, Чайльд Гарольд, Вертер, Печорин) и в чем-то родственные им герои утопически-просветительской мечты и действия (Рахметов) оказывают колоссальное формообразующее влияние на самую жизнь — литература стимулирует кристаллизацию аналогичного своим персонажам социального типа.

Нетрудно заметить, что подобные этапы культуры и порождаемые ими литературные образы человека связаны с эстетикой фантастического, т. е. идеально-предельного. Строго реалистический художественный тип — например Обломов — может отражать огромные пласты национальной культуры и общечеловеческого содержания жизни, но сознательно подражать Обломову найдется гораздо меньше охотников, чем, скажем, Гамлету. Впрочем, и собственно шекспировский Гамлет, критически к себе относящийся и сурово освещенный автором, толстый и задыхающийся, также не мог стать источником волны европейского «гамлетизма». Понадобилась глубокая перестройка, идеализация и упрощение образа средствами романтического сознания, чтобы в жизни смогли появляться поколения «гамлетов». В реалистическом образе необходимо хотя бы зерно романтической или просветительской идеализации, чтобы у реальных людей появилось желание ему уподобиться. Сошлемся на «Татьяны милый идеал» или Наташу Ростову. Можно утверждать, что перенесение героев и методов литературы в жизнь всегда стимулируется, скрыто либо явственно, эстетикой фантастического — исключительного и пограничного.

Сегодня дистанцию между реальным и нереальным во многом ослабила сама жизнь: то, что было немыслимым еще вчера, ожидает нас за каждым углом. Но есть и внутренние силы в новейшей фантастике, вовлекающие в ее мир некритически чувствующего человека с большей непосредственностью, чем это имеет место в смягченных многовековой традицией эстетического барьера типах литературы. Тонко балансируя на грани достоверного (целиком иллюзорной в конечном счете), мастера НФ создают и между полюсами вероятного и невероятного вольтову дугу особого рода; она способна опалять слабые крылья. Служит она, конечно, в лучших произведениях не прекрасным снам, а тем же старым и вечно привлекательным целям действительности, которым посвящено искусство как таковое.

Но осознать специфику фантастической иллюзии важно. До сих пор об НФ говорят иногда как о «новой мифологии», так или иначе объясняемой, оправдываемой или развенчиваемой. Это понимание не согласуется с истиной по двум причинам. Одна (если передать по-своему мысль, высказанную писателем Робертом Конквестом): в центре НФ — историческое, без конца обновляющееся, переломное время. Миф же, при всем своем бурном кипении и протеизме, связан со статикой вечности. Другая причина — описанная особая напряженность художественной иллюзии. Последняя говорит нам немало о внутренней природе фантастики — навязчивости ее кошмаров и труднопреодолимости влекущих миражей. Вообще говоря, на «границе границ» и это, и другие свойства искусства — его родовые особенности — получают самое острое выражение, как бы гиперболизируются. Тем не менее «новая мифология» не возникает и на границах НФ или бурно развивающейся современной науки. Те, кто так думают, не учитывают существенного различия между суевериями и мифом. Суеверия — плод невоспитанного чувства и поверхностно увлекающегося ума, миф же — явление глубокое, по-своему очень ответственное и серьезное.