Станислав Михайлов - Жемчужина

«Я сказал тебе, и ты знаешь теперь, как звучал мой народ. Его больше никто не услышит. Камень памяти раскрывается и поет один раз, туман не может двукратно повторить запечатленное единожды. Поэтому слушай внимательно и запоминай все, что услышишь. Смотри и запоминай все, что увидишь.»

Из камня в потолок ударил столб тумана. Так внезапно, что я резко отшатнулся, едва не потеряв равновесие, и с трудом удержался на покатой верхушке. Дымное облако разбежалось по стенам и полу, захватило меня и погрузило в себя. Дышать стало немного тяжелее, но в остальном мое самочувствие не изменилось, если не считать непроницаемой пелены перед глазами.

И вот туман поредел. Я ожидал, что увижу едва проступающие в сумерках грубые каменные стены и пол, усыпанный обломками и кучами обвалившейся гипсовой лепнины, но реальность заставила замереть от восторга. Передо мной лежали джунгли. Вернее, нет, не дикий лес, а что-то вроде сада, разбитого по определенному плану: более высокие деревья чередовались с низкорослыми так, чтобы всем хватало света, а в тени были посажены, вероятно, какие-то солнцебоязненные растения. Широкие извилистые тропы пересекали этот лес в разных направлениях; озера и речки, вроде бы, естественного происхождения, но слишком уж разумно расположенные, питали его влагой.

У воды виднелись обособленные дома с покатыми крышами, годные для сезонов дождей. Меж ними сновали высокие двуногие существа с широкими цветными гребнями за головой. Отсюда они казались маленькими, хотя некоторые деревья едва достигали им плеч. Я мог смотреть одновременно издалека и вблизи и заглянул в их зеленоватые лица, хоть и мало напоминавшие человеческие, но имевшие так же, как и мы, по два глаза. Правда, глаза эти были расставлены широко и защищались выступающими костяными наростами, неподвижными сверху и, подобно щиту, надвигавшимися снизу, в результате чего, вместе с носовой пластиной, лицо становилось похожим на маску. Из-за тонких синих губ то и дело выскальзывал раздвоенный бледно-розовый язык: как признак любого волнения, нетерпения или увлеченности. Ушей, как таковых, не было, и возможно, гребни за спинами позволяли существам лучше слышать, или несли в себе какой-то ритуальный смысл — определенно, они являлись элементом одежды, как и широкие плетеные пояса, а у некоторых — жилеты, спускавшиеся до середины бедра. Они, судя по количеству крепежей и карманов, использовались для переноски мелких предметов: самый мелкий, пожалуй, размером сравнился бы с моей ногой.

В речках резвились такие же существа, только поменьше. Наверное, жизнь анамибсов, а не оставалось уже сомнений, что это они, была тесно связана с водой. Возможно, из воды они когда-то и вышли, но этого уже не узнать.

Вдруг все заволокло туманом. Когда он разошелся, передо мной возникла другая местность, берег большого озера, утопающий в невысоких, буйно цветущих кустах неизвестного мне вида. Вообще, многие из растений и животных, показанных тогда, были мне совершенно незнакомы. Вероятно, они вымерли. Многие ящероподобные сухопутные существа, в том числе весьма похожие на анамибсов, но не обладающие разумом, исчезли с лица Жемчужины навсегда.

Туман снова сходился и развеивался, он показывал мне разные стороны света, крайний юг и север, полностью лишенные льдов, огромный океан, очертаниями заметно отличающийся от нынешнего, моря, которых больше нет, озера, вместо которых нынче — пустыни. Он показывал мне невыразимо грозных морских хищников, размером с плавучую гору, с пастями, полными острых зубов, способных, казалось, дробить скалы. Летающие колонии «пузырчатых», о которых говорил мне верховный анамибс: подобно нашим хозяевам островов, они надували прозрачные капсулы, но только не воздухом, а самым легким из газов, поэтому могли перемещаться на очень большой высоте, ловя нужный ветер. Так же как и ленточники-серпариды, пузырчатые питались пыльцой и покрывали огромные расстояния, просеивая воздух длинными тончайшими нитями, едва касавшимися вершин деревьев. Когда же их время завершалось и требовалось переродиться, каждый отдельный пузырек выпускал газ и зарывался глубоко в землю, превращаясь в ничем не приметную раковинку-трубчатку. Мы часто находили такие в детстве, но даже не могли предположить, что это временные домики огромных летучих пузырей.

Я продолжал смотреть, не отрываясь, на беззаботную жизнь анамибсов. Они, действительно, уже много двудевятилетий питались только плодами и молодыми побегами, приготавливаемыми разными способами и употребляемыми также в сыром виде. Меж ними не было войн, да и просто стычки происходили крайне редко. Они не развивали науку, не искали новых сфер влияния, вполне довольствуясь тем, что имели, но зато вкладывали всю творческую силу в такие бессмысленные для нас занятия, как пение или композиции из брызг. Определенно, они получали удовольствие от своего существования, и жизнь для них в том и состояла, чтобы прожить ее как можно приятнее, а уйти безболезненно, чтобы когда-нибудь вновь проклюнуться из грибницы общего сознания Вселенной, как они считали, для нового века.

Но однажды все закончилось.

Туман скрыл от меня счастливый мир анамибсов, а когда я прозрел снова, это был уже другой мир. В нем пылали огромные деревья, в страхе и боли метались, не зная, куда податься, крупные и мелкие животные. В небо поднимался горячий пепел, а оттуда, ему навстречу, падали какие-то раскаленные докрасна круглые штуки, оставляющие после себя дымный след и гул. С грохотом они бились о землю, и в каждом месте удара образовывалась яма, и над каждой вырастал клубящийся гриб пыли и огня. Это можно было бы назвать огненным дождем, если забыть, что каждая капля — никак не меньше меня величиной.

Все пространство заволокло едким желтоватым дымом, над которым стелился дым черный. А выше, где обычно начинаются дождевые облака, копились облака серой пыли. Свет тускнел, наступала долгая ночь. Те, кто не погибли от огня, задохнулись дымом. Из остальных большинство умерло от голода. Только самые маленькие и везучие зверьки, только самые распространенные и выносливые растения смогли пережить первый удар звездного огня — у меня уже не было сомнений в том, что именно звездный огонь, вызывающий такой трепет у наших святош, обрушился тогда на Жемчужину. И, кажется, я начал понимать причину этого трепета.

Туман показал мне, как пытались спастись анамибсы. Их дома разрушились или сгорели, но сами они укрывались в залах пения — больших искусственных пещерах, сделанных в холмах. Они превратили храмы искусства в бункеры, закрыли окна и двери, замуровались и впали в спячку, чтобы переждать, как они и ранее, изредка, переживали стихийные бедствия. Когда пришло время выходить, те, к кому не проник яд из воздуха и в чье убежище не попала падающая звезда, были поражены холодом. Не все смогли проснуться из-за этого. Остальные разобрали выходы и не узнали привычных мест: земля вокруг была покрыта ровным слоем незнакомого им в быту, но известного по сказкам холодного белого вещества. На месте некогда буйных лесов, сожженных дотла, лежал снег. Небо, вечно скрытое непробиваемыми тучами, давало скудный свет, едва достаточный для того, чтобы дневное существо могло видеть.