Станислав Михайлов - Жемчужина

Я еще не знал, что главное открытие ждет меня не внизу, и что оно связано с черным камнем.

Колючие тристины проникли даже в трещины на древней лестнице, где они соседствовали с камнеломкой, и я, насколько мог, старался обходить их. Дикая жизнь в долине не пощадила мою одежду, превратив ее в кое-как скрепленную связку лохмотьев, но я не мог отказаться от этого атрибута цивилизованного человека. Кроме того, в треть тьмы на высоте бывает холодновато.

Когда я в третий раз поднялся на верхнюю террасу и, продравшись сквозь колючие заросли, подошел к входу в бункер, последний луч солнца упал прямо передо мной, освещая вырубленную в скалах галерею на всю ее глубину.

Я прошел вовнутрь, прямо по светящейся красным золотом дорожке на неровном полу искусственной пещеры, и она привела меня в округлый зал с черным камнем посередине. Настоящий ученый не может отступить перед нерешенной задачей, он способен лишь отложить ее, но факт этот будет отравлять его до поры, пока не удастся найти решение.

На этот раз для подъема по лестнице анамибсов я воспользовался собственной переносной лестницей, сплетенной из стволов и лиан. Чтобы не обдирать колени и локти, чтобы не тратить лишних сил, я каждую огромную ступень преодолевал, прислоняя к ней свою лесенку, и взбирался без каких-либо хлопот.

Ее же я применил и для того, чтобы взобраться на гладкий черный камень. Заходящее солнце благословило меня и покинуло пещеру. Ухватив последний свет сумерек, я залез-таки на камень, но и сверху на нем не было видно никаких знаков, или их не удавалось различить из-за стремительно наступающей тьмы. Вместо того, чтобы разумно отложить осмотр до первой трети следующего дня, я принялся на ощупь обследовать поверхность и почувствовал, что здесь она теплее, чем внизу, и тем теплее, чем ближе к центру.

Я наложил руки на центральную часть камня, на самую его макушку, и ощутил в ответ нарастающий жар. С ним что-то происходило. Возможно, он просыпается? Так же, как наши древние машины? Но это же камень анамибсов…

Несмотря на жар, я не отдернул ладоней. Мне нужно было довести хотя бы одно дело до конца. К чему бы оно не привело.

И в этот миг со всех сторон сразу раздался голос.

От неожиданности я зажал уши руками, но тут же открыл их. Глупо бояться слов.

Чтобы убедиться, что голос звучит не у меня в голове, я снова чуть прикрыл уши. Слышно стало хуже. Я вздохнул с облегчением — моей голове, пожалуй, более чем достаточно одного Пола.

Кто бы это ни был, он говорил по-настоящему, вслух. Говорил на староферсейском. Диалект, но понятный. Оглядевшись в наступившей тьме, я не увидел ничего, и решил спокойно посидеть там, где стоял, чтобы логически завершить свой, возможно, опрометчиво начатый, эксперимент.

Вот что донеслось до меня:

«Я говорю с тобой их языком, их словами — тех существ, что пришли из-за прозрачной стены, спустились с небесных огней и теперь процветают там, где мы благоденствовали еще совсем недавно. Не успело потерять хвост семя, принятое матерями, как ранее добрый и щедрый мир перевернулся дважды, показав вначале мертвую, а затем опять живую сторону бытия, но живую уже не для нас.

Я говорю с тобой их языком, потому что в тумане сложилось течение, ветви сплелись и живые корни сковали свободу выбора сетью определенности, потому что священные камни выстроились в два ряда, указывая тропу над болотом ошибок. Надежда моя в том, что указания разгаданы правильно и речь моя достигнет внимающего слуха.

Я говорю с тобой издалека, но расстояния в узле — обманчивы. Не отбрасывай мои слова как старые. Посмотри вокруг, посмотри вперед и назад, посмотри под и над, прислушайся ко мне своей нервной грибницей, и пойми, ты мертв также, как я, жив также, как я, просто сейчас ты — на свету, а я — в тени. Мы постоянно присутствуем во всем, но лишь когда корень даст побег, под солнцем появляется лист. Мой лист увядает. Увяли деревья моего народа. Не резвятся больше юные хвостатики в тростниках и озерах, матери не совершают таинство приплода, созерцатели не следят за горами и ветром, а певцы не тревожат выси трелью — все прошло, кануло во тьму, откуда некогда появилось несмело проросшим орехом, тем первым, от которого разошелся могучий древний лес.

Я говорю с тобой; я, живущий над другими. Залы моего дома пусты, дома моих людей пусты. Яйца брошены. Ветер не приносит запахи жилья. Туман предупредил нас, песня созвала тех, кто захотел слушать: и мы были готовы, и мы пришли сюда, найдя преграду от скорой смерти. Пузырчатые перетащили нас через горы, в древнюю холодную яму упавшего огня, мы взяли с собой семена, построили дома и террасы, вырастили сады, но этим лишь отсрочили конец. Мой народ слишком велик, чтобы жить в заточении. Как огромное дерево не помещается в скудном объеме земли и чахнет, так и наш род зачах в этой яме. Наши яйца больше не треснут. Последние умрут без продолжения. Я — из их числа.

Я говорю за тех, кто родился до меня. Кто бежал сюда, в наш дом, уловив движение тумана. Остальным повезло меньше. Когда над просторными цветущими равнинами разверзлась прозрачная стена и упали семена гибели, уцелевшие люди поднялись в певческие залы, затворили створки и заложили входы, чтобы преградить ток дыму, яду и холоду. Но они не были способны пережить девять и один круг голодного мрака и белых полей. Одни выходили и умирали в поисках пищи, другие оставались в певческих залах, так и не разобрав вход. Мало кто уцелел. Это было давно, с теми, кто родился до нас, но мы помним. Пузырчатые носили предков туда, и они редко находили живых. И нередко не возвращались живыми. Существа, спустившиеся с небесных огней, убивали нас. Они пришли вслед за семенами гибели, после того, как черная ночь сменилась серой и на белые холодные поля обрушились дожди, после того, как солнце вернулось на небо и живая пыль заполнила воздух, осела и проросла новой жизнью на старых равнинах, на пепелищах и костях.

Я возвращался, и я знаю. Последние пузырчатые носили меня туда еще когда я был хвостат. Я поселился в полуразрушенном певческом зале. С тех пор, как упали семена смерти, прошло так много времени, что существа забыли о своей природе, забыли, как убивали нас. Их поколения меняются слишком быстро, чтобы помнить. Они боялись меня, считая чудовищем. Они одаривали меня тем, что считали для себя ценным. Куча подарков росла в углу моего дома. Иногда приводили ко мне жертв — таких же, как они. Большинство я выгонял, но некоторые задерживались. От них я научился языку, которым говорю сейчас с тобой. Послушай, как звучит наш».

И зал наполнился трелями и щелканьем, напоминающим перекличку птиц. Это было красиво, но никогда бы не догадался, что подобные звуки издает разумное существо.