Джон Бойд - Опылители Эдема

— Не нуждается ли безнадежно влюбленный в совете, Джим?

— Так-так. — Еще не оправившись от только что виденного водоворота ее ног и пытаясь заставить себя смотреть ей в глаза, он сказал с деланным равнодушием; — Вы таки решились предпринять какие-нибудь действия в ответ на мою служебную записку?

— Нет, но готова выслушать ваши признания. В Старом Городе есть очаровательное кафе — Мексикали — с отдельными кабинетами на галерее. Вы любите мексиканскую музыку?

— Я готов немного потанцевать под нее прямо сейчас! — воскликнул он. — Позвольте мне позвонить вам после слушания?

— Звучит довольно странно, разве что меня уже признали дееспособной. Вы ведь знаете, что ждет психиатра, который злоупотребит доверием недееспособной пациентки.

— Между нами — и микрофоном Гейнора — я не думаю, что у старика есть что-то против вас, и я начинаю понимать, что такое, подчеркнуто… Но в связи с чем столь внезапная перемена отношения к моей служебной записке?

— О, Джим, — сказала она. — За последнюю неделю я видела так много смертей и разрушений — три человека и пятьдесят тысяч тюльпанов, — что я пересмотрела взгляды на жизнь, прибегнув к принятию точки зрения фроммизма. Если мне дано сделать что-то, чтобы внести в этот мир хоть толику счастья, я была бы рада, при всей малости моих возможностей, сделать это… Утром, когда я влезала в это мое платье, я думала о вас, Джим, о вашей философии любви. Я знаю, что у вас были проблемы при попытках дать ход вашей программе, и я подумала, что каждый идет со своими проблемами к психиатру, но никто не удосуживается хотя бы подумать, что у психиатра тоже есть проблемы. Поэтому я решила объявить свою собственную маленькую «Неделю добра к психиатрам» и помочь доктору Беркли в решении его проблем.

— Фреда, — он клонился вперед, весь натянутый, с бусинками пота, начавшими течь по лбу, хотя кондиционер работал исправно, — одно из первых правил психоанализа требует абсолютно искреннего отношения к аналитику, поэтому я выкладываю вам напрямик; я держу вас под колпаком психиатрического наблюдения с 15 марта. — Ага, подумала Фреда, вот они, иды марта! — И некоторые ваши действия были несколько необычными, не только с моей точки зрения, потому что меня интересовала лишь странность поведения, но и с административной точки зрения, а это плохо, потому что центр тяжести практики психоанализа наших дней шарахнулся в сторону административных умопомрачений, а некоторые из ваших требований были, прямо скажем, какими-то телегами, — тут другого слова и не подберешь, — в общем, были чем-то замечательным в своем роде, но между нами, — и микрофоном Гейнора, — я член Американской Медицинской Ассоциации, и я давал клятву этого грека… Гипо… Гипо…

— Гиппократа, — помогла ему Фреда.

— Да, именно его я и имел в виду. И я не нарушу ни мою клятву Гиппократа, ни Этический Кодекс Медицинской Ассоциации. Тем более не нарушу ради Чарли, нет! Вот вы, совсем другое дело. Моя клиническая практика подсказывает мне, Фреда, что вы нормальны… Вы не просто обычный нормальный человек, вы абсолютно нормальны… Сказать вам правду, Фреда, я никогда не видел настолько нормальной женщины, насколько нормальны вы, за всю свою двадцатилетнюю практику. Ну а эта мексиканская музыка... Я умел танцевать ча-ча-ча до того, как постиг румбу, танцевал румбу до того, как научился двигаться в танго, но после танго я добрался до болеро с таким плавным скольжением, какого вы никогда не видели, поверьте мне! Это своего рода сочетание вальса и фламенко, и я умею танцевать в этом ритме...

Он уже загорелся, подумала она. Он облизывал губы в такт движению бедер, которые уже танцевали под музыку несуществующих музыкантов, когда отворилась дверь внутреннего кабинета и доктор Гейнор прошествовал к своему столу. Такого доктора Гейнора прежде Фреда не видела.

Его административная любезность была похожа на невидимую маску на его лице, делавшую его неподвижным, но глаза этой маски отказывались изображать глубину, и из-за их прозрачности сквозь невидимую маску проступала рыжеватая щетина небритого лица. Острословы умывальной не ошибались: Гейнор был рыжий.

Он нес копию «Исследования коммуникации растений», робко держа ее перед собой, положил книгу на стол и долго аккуратно выравнивал ее со своим блокнотом для заметок. Когда монография оказалась уложенной настолько ровно, что это его наконец удовлетворило, он поднял глаза и сказал:

— Доброе утро, доктор Карон.

— Добрый день, доктор Гейнор.

Он взглянул на доктора Беркли и, еще не садясь, сказал:

— Джеймс, я понимаю, что ваши показания мало что будут для меня значить. Во всяком случае, назначенное слушание стало чисто административной проблемой, и я в состоянии провести его, не прибегая к чьей-либо помощи. Вы можете быть свободны.

— Спасибо, Чарли, — сказал доктор Беркли, поднимаясь, — а с вами, Фреда, я еще надеюсь увидеться.

Он удалился, нежно мурлыча себе под нос «Мексиканскую розу».

Как только за ним закрылась дверь, Гейнор сел, посмотрел на нее и сказал:

— Доктор Карон, вы должны согласиться, что у меня вполне достаточно оснований для признания вас неспособной вести дело и сбившейся с пути истинного, базируясь на одних ваших требованиях. Можете вы мне сказать, доктор, где я возьму вам полторы тысячи квадратных метров брезента и двадцать восемь телеграфных столбов нестандартного размера для его растяжки?

— Аннулирование этого требования уже направлено по каналам, — сказала Фреда.

— Прекрасно, забудем о нем! Взгляните на повреждения: крыши пятнадцати оранжерей, одна оранжерейная ограда, один механический плуг, две тысячи литров нитрата натрия, ограда земельной компании, один самолет! Осмелюсь сказать, доктор, расходов такого масштаба на устранение повреждений не было со времен взрыва реактора в Сан-Педро, — он наклонился вперед и легонько постучал изгрызанными ногтями по ее монографии, — но все эти наши маленькие перерасходы превращаются в ничто по сравнению с этим! Этот трактат возлагает на Бюро ответственность за погашение страховых сумм в четыре миллиона долларов по гражданским искам.

— Доктор Гейнор, это попытка, — поправила его Фреда, — переложить административные заботы на научную деятельность, но с научной ценностью эксперимента Карон-Полино ничего, совершенно ничего не поделаешь.

— Признаю, доктор Карон… Признаю! Но я-то буду разут-раздет. Если я даю ход этой монографии, одобряя ее, то тем самым принимаю ответственность на Бюро. Воспользовавшись этим, истцы смогут объединить свои малые иски в претензионном суде.

— В таком случае, доктор Гейнор, я предпочитаю не иметь вашего одобрения. Одобрение научной деятельности способствует общенациональной популярности публикуемой монографии, дает признание работе, которая без него несла бы на себе клеймо позора дешевой сенсации. Я предлагаю дать ей ход без вашего одобрения.