Джон Бойд - Опылители Эдема

Призывая на помощь все свои аналитические способности, Фреда так и не смогла объяснить себе ту огромную волну радости и грусти, которая пульсировала в ней подобно току от анода, который никак не может отыскать свой катод Она допускала, что, может быть, в ее номере вашингтонского отеля произошло больше, чем ничего, и это — запоздалая реакция. Или, возможно, она подсознательно прощалась со своей мечтой о карьере. А может быть, ее ощущения были осознанием радости возвращения… к тюльпанам.

Воскресным утром после завтрака она поспешила в оранжерею, намереваясь задержаться по пути в дамском туалете, чтобы просмотреть доску граффити-бюллетеней, но так была потрясена тем, что на ней обнаружила, что задержалась дольше, чем предполагала. Она прочла нацарапанное тем же, теперь уже знакомым почерком: «Чарли сделал это с Фредой в Вашингтоне без любви. Ганс не смог это сделать с любовью. Хал приближается быстро. Не опередит ли кто-нибудь Пола в самую последнюю минуту?»

Каракули так разозлили ее, что она сорвала февральский лист со стены, разорвала его на мелкие клочки и сильной струей воды отправила к устью Пасо Роблз.

Она понимала, что ее поступок — не лучшая форма выражения возмущения. Листы граффити способствовали ослаблению социальной напряженности, так как были неким суррогатом сплетен, но та, которая писала эти пасквили о ней, повела себя недобросовестно. Очевидно, особа, нацарапавшая это, была репортером из радикальной прессы, имела возможность совать нос не в свои дела и выловила эти сведения в телеграфной службе Юнайтед Пресс. Фреда курила и не выходила из туалета, кипя от злости, до тех пор, пока не остыла настолько, что ее кипение стало еле заметным бульканьем, пытаясь выбросить из головы все негативное до того, как отправиться на свидание с тюльпанами.

До некоторой степени ей это удалось, и она пошла через лужайку, нежась в теплых лучах солнца, шелестя свежей травой под ногами и все больше и больше успокаиваясь.

Обогнув угол оранжереи, она буквально остолбенела, ошеломленная ослепившим ее мерцанием золота и зелени, сочностью его красок и размерами мерцающего пространства. По четыре клумбы в ширину и шесть в глубину занятый тюльпанами участок растянулся на четверть расстояния от стены оранжереи до изгороди, и первые двенадцать клумб цвели.

Хал разделил клумбы дорожками немного более метра шириной и растянул на них брезент, чтобы улавливать семена, которые будут падать на дорожки, но внутри клумб он очень заботливо посадил каждый тюльпан, разместив цветы почти точно в пятнадцати сантиметрах друг от друга. Какие бы грешные мысли ни роились в мозгу Хала Полино, его практические действия были продуманы не менее тщательно, чем ходы трехкратного чемпиона мира по шахматам. Ее сад излучал красоту.

Она медленно шла к центру участка, любуясь вращением золотых спиц в поле ее зрения, слушая мягкое бормотание, возникающее в воздушных камерах из-за слабых колебаний воздуха, которые вызывало ее движение. Она ощущала излучение, наполнявшее кровяные тельца и клетки ее организма квантами радости от пения и мерцания золота с зеленью. Издаваемые тюльпанами звуки казались трепещущим мурлыканьем, немного шелестящим подобно шелку ниспадающего с весталки одеяния.

Внезапно по саду пробежал легкий ветерок, и она подняла взгляд от цветов, чтобы сосредоточить свои ощущения на звуках. Она стояла, запрокинув голову, отключив все органы чувств, кроме слуха, а тюльпаны пели, повинуясь пробегавшему по ним порыву ветра.

Они пели ораторию богам более ласковых миров, Юпитерам без молний, Торам без грома, неосмеянным Христам. Лишь когда эта музыка, окружавшая ее со всех сторон, затихла на краю сада, она осмелилась позволить зрению снова любоваться их красотой. Звучавшее в их пении обожание тронуло ее и возбудило волну благоговейного страха перед священным днем отдохновения, открывающим в ее душе какие-то новые измерения…

— Мне они так никогда не поют! — закричал Хал Полино, привлекая к себе ее внимание. Он стоял у самого угла оранжереи, опаленный солнцем, в шортах и без рубашки, с мотком электропровода на плече и каким-то предметом в руке.

— Хал Полино, они так великолепны! — вскричала она. — Уходите прочь! Идите в оранжерею! Дайте мне побыть с ними одной.

— Я даю вам пять минут для общения с этими маленькими скотами, а потом начну настройку на контрольную запись их музыки. — Он ушел в оранжерею и закрыл дверь.

Она снова была одна. Подчиняясь неожиданной прихоти, она опустилась на колени и запела:

— В сад вхожу я одна...

Ее голос пробудил шелест эха ее слов, повторенных ближними тюльпанами. Стоя на коленях на покрытой брезентом дорожке между клумбами, раскинув руки на манер дирижера хора, она отсчитывала по три ноты на такт:

— Блещут розы росой… слышу голос с Небес… Божий Сын… предо мной.

Она засмеялась, засмеялась счастливо, ее смех зажурчал в тюльпанах. Она оставила след в истории человечества. Она первая дирижировала хором цветов.

— Попробуйте танго. — Хал высунул голову из дверного проема. — Они очень любят раскачиваться на четыре четверти.

— Сгинь в свою нору, крот, — заорала она.

Продолжая стоять на коленях, она видела самые дальние клумбы тюльпанов и понимала, что стала обладательницей неоспоримого доказательства первого гимнопения цветов. Поднявшись на ноги и наклоняя голову таким образом, чтобы выбрать наилучший угол лицезрения новых сочетаний зеленого и золотого, она подняла немного голову и, глядя сверху вниз, сумела убрать из поля зрения находящиеся на далеком расстоянии бурые стволы эвкалиптов. Ее взгляд упал вниз, и она заметила какой-то изъян, ужаснувший ее самим своим существованием. Не более чем в метре от того места, где она стояла, внутренняя сторона лепестков женского растения была изуродована какой-то фиолетовой червоточиной. По сравнению с переливчатостью золота эта червоточина была отвратительной. Подняв голову, Фреда огляделась вокруг себя Там была еще одна. Здесь другая Если эти тюльпаны поразила какая-нибудь болезнь и если Хал Полино не пытался взять ее под контроль, она займется этим делом так, что ему придется бренчать на своей диссонансной гитаре в притонах Марса.

Она развернулась и широким шагом направилась в оранжерею, глаза пылали яростью, мышцы скул напряжены. Когда она схватилась за ручку двери, чтобы, распахнув ее, обрушить на Хала свои неумолимые вопросы, заметила фиолетовое пятно на белой краске дверного стекла. Ее страх утих, но увиденная клякса не дала умереть ярости. Кто-то вытер свой грязный палец, который служил орудием опыления вместо тампона, прямо о дверь.

Хал распахнул дверь: