Роберт Силверберг - Ночные крылья. Человек в лабиринте. Полет лошади

— Сколько времени продолжалось мое Обновление? — спросил я Талмита, когда одевался.

Он ответил:

— Ты пришел сюда летом. Сейчас зима. Мы работаем не торопясь.

— А как дела у моей спутницы Олмэйн?

— С ней нас постигла неудача.

— Не понимаю.

— Хочешь взглянуть на нее? — спросил Талмит.

— Да, — ответил я, думая, что он отведет меня в комнату к Олмэйн. Вместо этого он отвел меня к резервуару, где находилась Олмэйн. Я стоял на небольшом возвышении, глядя вниз на закрытый резервуар. Талмит показал мне на волокнистый телескоп, я приник к его широко раскрытому глазу и увидел Олмэйн. Вернее то, что, как мне сказали, было Олмэйн. Обнаженная девочка-ребенок лет одиннадцати, с гладкой кожей, совсем без груди, лежала свернувшись в резервуаре, коленки ее были подтянуты к животу, а большой палец она сунула в рот. Сначала я ничего не понял. Потом ребенок зашевелился, и я узнал в этих детских чертах царственную Олмэйн, которую я когда-то знал: широкий рот, сильный подбородок, высокие острые скулы. Меня пронзил ужас, и я спросил у Талмита:

— Что это?

— Когда у человека слишком темная душа, Томис, мы входим в нее слишком глубоко, чтобы очистить. Случай с Олмэйн оказался очень трудным. Нам не нужно было за него браться. Но она так настаивала, и кое-какие признаки обещали успех. Но эти признаки оказались ошибочными, как ты видишь.

— Что с ней произошло?

— Омоложение вошло в необратимую фазу прежде, чем мы успели очистить ее от ядов, пропитавших ее, — сказал Талмит.

— Вы зашли слишком далеко? Вы слишком омолодили ее?

— Как видишь.

— Что же вы будете теперь делать? Почему вы не вынимаете ее оттуда, чтобы она стала опять взрослым человеком?

— Ты невнимательно слушал меня, Томис. Я сказал, что это омоложение необратимо.

— Необратимо?

— Она сейчас в забытье, и ей снятся детские сны. Каждый час она становится на день моложе. Внутренние часы уже не поддаются контролю. Ее тело сжимается; ее мозг разглаживается. Она впала в детство и уже никогда не проснется.

— А в конце концов, — я оглянулся, — до чего это дойдет? Сперма и яйцо разделятся в резервуаре?

— Регрессия не зайдет так далеко. Она умрет будучи ребенком. Это случается со многими.

— Она говорила о рискованности омоложения, — сказал я.

— Но она настаивала, чтобы ей разрешили это. Душа ее была темна, Томис. Она жила только для себя. Она пришла в Иорсалем, чтобы очиститься, и это произошло, и она успокоилась и примирилась с Провидением. Ты любил ее?

— Никогда. Ни одно мгновение.

— Что же ты потерял тогда?

— Кусочек прошлого, наверное.

Я опять поднес глаз к телескопу и взглянул на Олмэйн, такую невинную, девственную, очищенную от грехов ее, примиренную с Провидением. Я смотрел на ее странным образом изменившееся, но все же такое знакомое лицо и попытался проникнуть в ее сны. Понимала ли она, что с ней произошло, когда она так неожиданно сорвалась в юность? Кричала ли она от душевных страданий и безвыходности, когда почувствовала, что жизнь ускользает от нее? Сверкнула ли надменная Олмэйн в последний раз перед тем как она погрузилась в эту нежелательную непорочность? Ребенок в резервуаре улыбался. Гибкое маленькое тело вытянулось и потом снова свернулось комочком. Олмэйн примирилась с Провидением. Неожиданно, будто Талмит опять рассыпал зеркало в воздухе, я взглянул на себя, обновленного, и понял, что для меня сделали, и понял, что мне даровали еще одну жизнь при условии, что я смогу теперь сделать нечто большее, чем сумел сделать за свою первую жизнь, и я оробел, и дал клятвенное обещание служить Провидению, и меня вдруг охватила радость, которая нахлынула мощными волнами, будто прилив Земного Океана, и я распрощался с Олмэйн и попросил Талмита увести меня оттуда.

И Эвлуэла пришла в мою комнату в Дом Обновления, и мы оба испугались этой встречи. На ней был жакет, через который ее крылья выходили наружу; казалось, она не может их контролировать, потому что они как-то нервозно трепетали, и были полуоткрыты, а их прозрачные кончики испускали подрагивающее мерцание. Огромные глаза ее были серьезны; лицо ее, казалось, осунулось и заострилось еще больше, чем обычно. Мы довольно долго молча смотрели друг на друга; моя кожа начала гореть, а взгляд затуманился; я почувствовал, как во мне закипают внутренние силы, которые дремали уже десятилетия, и я в равной степени опасался их, и радовался им.

— Томис? — наконец спросила она, и я кивнул.

Она дотронулась до моих плеч, рук, губ. И я прикоснулся к ее руками, бедрам, а потом, очень нерешительно, к бугоркам ее грудей. Будто двое ослепших, мы изучали друг друга прикосновениями. Мы были чужими. Этот морщинистый старый Наблюдатель, которого она знала и возможно любила, исчез, испарился еще лет на пятьдесят или больше, а на его месте стоял кто-то чудесным образом измененный, неизвестный, незнакомый. Старый Наблюдатель был ей кем-то вроде отца; а кем же будет этот молодой, пока бессоюзный Томис? А кем же она стала для меня? Уже не дочерью? Я был сам себе незнаком. Мне казалось чужой эта гладкая упругая кожа. Я был ошеломлен и испытывал чувство восхищения от того, что во мне играли новые силы и что я был напитан живительными соками, и что я чувствовал пульсации, о которых почти забыл.

— У тебя те же глаза, — сказала она. — Я тебя всегда узнаю по глазам.

— Что ты делала все эти месяцы, Эвлуэла?

— Я летала каждую ночь. Я летала в Эгапт и залетала далеко в Африкию. Потом я возвращалась и улетала в Станбул. Когда темнеет, я уношусь ввысь. Ты знаешь, Томис, я по-настоящему живу, когда я там, наверху!

— Ты — Воздухоплавательнида. Ты и должна именно так чувствовать.

— Когда-нибудь, Томис, мы полетим вместе, бок о бок.

Я засмеялся.

— Старые Операционные закрыты, Эвлуэла. Они творят здесь чудеса, но они не могут сделать из меня Воздухоплавателя. Им нужно родиться.

— Но чтобы летать, крылья не нужны.

— Я знаю. Завоеватели поднимаются в воздух без помощи крыльев. Как-то раз, вскоре после того, как Рам пал, я видел тебя и Гормона в небе вместе, — я покачал головой. — Но ведь я не Завоеватель.

— Ты полетишь со мной, Томис. Мы поднимемся в воздух и не только ночью, несмотря на то, что мои крылья — всего лишь ночные крылья. И в ярком солнечном свете мы будем парить вместе.

Мне понравились ее фантазии. Я обнял ее, и она казалась такой хрупкой в моих объятиях, а тело ее было таким прохладным, но мое собственное тело пылало незнакомым жаром. Какое-то время мы молчали, и я отпрянул, отказавшись от нее в это мгновение, и просто ласкал ее тело. Человек не может проснуться вот так сразу, в одно мгновение.

Потом мы шли по бесконечным коридорам, проходя мимо других таких же обновленных и вошли в большой центральный зал со стеклянным потолком, и мы стояли и смотрели друг на друга, залитые бледным зимним солнечным светом, а потом опять пошли куда-то, и опять о чем-то разговаривали. Я опирался на ее руку, потому что не обрел еще достаточно сил и, в определенном смысле, это возвращало нас к прошлому, когда девушка помогала идти еле державшемуся на ногах старцу. Когда она провела меня назад в комнату, я сказал: