Сергей Цикавый - Замена

– Чем?

– М?

– Чем они все интересны?

Она пожала плечами, протянула хвост волос через кулак.

– Всем. Обычные люди, но такие умелые в классе. Я была на паре уроков, кое-что видела в записях СБ. Но знаешь, с учительского места все выглядит не так.

Она не справилась, поняла я. Где-то произошел сбой, и она смогла провести урок только по сухой схеме, по учебнику. Или даже этого не получилось? Я пыталась представить себе, как все прошло, а потом почему-то вспомнила, как Джоан рассказывала о чашке. Сухая, странная и наивная аналогия.

Она не умеет упрощать?

Не может идти на контакт?

Почему?

Я вдруг поняла, что смотрю на нее, как на ученицу – просто свою ученицу, и мне страшно, потому что ключи к Джоан Малкольм уже не подобрать. Они спрятаны в сером кафельном лабиринте, где теряется не только проводник, но и сама мысль.

– Хуже всего то, что не получается ко всем относиться одинаково, – сказала Джоан, рассматривая вымазанный в соусе рукав. – Чертова пицца. Не умеете делать густой кетчуп – не беритесь.

– Там нет кетчупа, – сказала я.

Она удивленно нахмурилась:

– Да ладно?

– Кажется.

Малкольм серьезно смотрела на меня, а потом улыбнулась:

– Да. Мы просто близнецы в вопросах кухни. Ты, кстати, знаешь, чем приправа отличается от специи?

– Теоретически – да.

Мне тоже очень хотелось улыбнуться.

– «Теоретически». А базилик – это приправа или специя? – нараспев спросила Джоан и, отправив в рот еще пиццы, пробормотала: – Жаль, что ты не пьешь. Сразу две некухонные женщины – за это надо выпить.

– Ты пьешь?

– Не-а. Так что, поделишься мудростью?

– Какой?

– Ну, я же видела, как ты на меня посмотрела, когда я рассказывала насчет класса. Давай уже, говори.

«Я ожидала, что мы будем говорить о «Нойзильбере»», – в который раз подумала я. Джоан терла влажной салфеткой испачканный рукав и иронически улыбалась. Она ждала именно того, о чем спросила, и я ничего не понимала. Любопытство Малкольм имело разные последствия: она действительно удержала на расстоянии СБ, она дала мне наркотик, – и поселила во мне страх.

Глаза Кристиана, глядящие на меня из зеркала. Ледяные иглы в пятках, когда я разуваюсь в прихожей.

Страх, страх. Страааах…

– Нельзя относиться ко всем одинаково, – сказала я. Рагу остыло, оно бралось во рту склизкими комками, которые хотелось выплюнуть в салфетку. Вместо этого я выплевывала слова.

– Как – нельзя? – ухмыльнулась Джоан. – А как же беспристрастность?

– Беспристрастность нужна, чтобы оценить знания.

– А, ну да. Но при этом каждый должен чувствовать особое к себе отношение. Итого: беспристрастно оцениваем, индивидуально подходим, но при этом не забываем про материал. Тебе не кажется, что урока на такие вещи не хватит? Как в том анекдоте?

«Не кажется», – хотела ответить я. «В каком анекдоте?» – хотела спросить я.

И промолчала. Потому что у меня есть светотень, есть свободный микрокосм почти-Ангела, на моей стороне и умные дети, и свободная программа. Я могу почти все: творить, импровизировать, могу смотреть в окно. Класс все равно мой.

Я прикрыла глаза.

Денси Байвотер. Она была лучшей в команде по плаванию, ее любил мальчик из группы дошкольной подготовки, а родители держали ей место в маленькой страховой компании. Она выщипывала волоски над губой и держала под подушкой фото…

Костя Заушицын. Его семья бежала из Точки Ноль, его мать купила для них свободу – собой, на глазах у детей. Резиденты «Соул» нашли его у варшавских партизан. Городские пустоши были темными, скрипящими и родными. Костя мог ударить за плохое слово о матери. Он не любил читать, но ему нравилось, когда его хвалит Джин Ким.

Мэри Гладстон чуть не умерла от чумы, она подставила свою одноклассницу Лидию за шутки о ее лице. Кларк знал наизусть многие романы и каждое утро считал порванные сосуды в глазах. Когда их становилось больше шести, он шел в медицинскую часть. Стэн под партой держал коленку Виктории – той, которая Мочек, – и мне всегда мешала нота их возбуждения на уроке.

Лица, поступки, изломанные коридоры памяти, ветви воспоминаний, ночные дежурства, персонапрессивные удары…

– Я знаю их всех, – сказала я.

– И?

– И… Я их всех люблю.

Это слово – неожиданное слово, хрупкое: «Люблю». Джоан держала волосы в кулаке, кулак – под подбородком. В уголках ее губ застыли морщины.

– Интересный вывод. С чего бы это?

– Я не знаю. Просто чувствую так.

– Зато я, кажется, знаю. У тебя просто появилось, с чем сравнивать, верно?

«Она говорит об Анатоле» . На секунду в комнате запахло свежей травой, а руки коснулась ласка стеблей. Мне было тепло, мне не хотелось ничего сравнивать – ничего общего, но… Кажется, в чем-то Джоан была права.

– Они мастурбируют на фото друг друга, на фото звезд. Наверное, есть такие, которые и на твое фото передергивали, – сказала она медленно. Малкольм будто нащупывала слова наугад. – И ты об этом знаешь. Они профукивают свою жизнь в онлайн-играх, высмеивают твоих драгоценных главных героев. Ты снова в курсе. Они меряются телефонами и читалками, они…

– …учатся думать. Они хотят чего-то, и в их жизнях нет черного и белого. Как бы им ни хотелось.

Я узнала свой голос, остановилась, и Джоан тоже замерла – на какую-то секунду я снова увидела остановившийся взгляд и руки, которые придерживают ломкую поясницу. А потом наваждение пропало.

– Ты их любишь, – сказала Малкольм. – Ты пересчитала волосы на их головах. И их судьбы ты тоже взвесила. И ты их любишь.

Я молчала, ожидая продолжения, но Джоан улыбнулась и полезла в очередную коробку.

– Не бывать мне учительницей, Витглиц. Ну и черт с ним, скажу я тебе. Ну-ка…

Я чувствовала: Малкольм анализирует, она что-то поняла, и вдвойне обиднее, что я не поняла ничего. Вечер двигался к ночи, Джоан расспрашивала о моем прошлом, рассказывала какие-то истории о концерне. Я считала минуты до инъекции симеотонина, и вдруг поняла, что Малкольм ни словом не обмолвилась о моей смерти.

«Она делает вид, что все нормально», – подумала я.

«Я тебе не подруга», – вспомнила я.

Телефон Джоан ожил: не звонок – сообщение. Она повозилась с ним немного, нахмурилась и снова спрятала в сумку. Слова липко зависали над столом. Я думала о тех, кому все равно, что я умру, и кому – нет. Я считала, вспоминала и чувствовала себя на тризне по себе самой, окруженная призраками еще живых и уже мертвых. Малкольм смотрела куда-то мимо меня и тоже думала. Где-то глубоко за серыми коридорами, за сухой матовой плиткой происходило что-то важное.

– Дрянь какая, – сказала Джоан вслух. – Сколько можно есть? Пойдем помоем посуду, что ли.

Я встала и ощутила внимательный взгляд. Это раздражало.