Наталья Резанова - Открытый путь [сборник]

— Что ты знаешь о страданиях?

Воцарилось неловкое молчание. Селия с видимым трудом проговорила:

— Я сказала то, чего не должна была говорить.

— Я не сержусь. В твоем положении…

— Причуды, как выражается твоя тетка. Роуэн видел тени из глубины пещеры, но некоторые пещеры ведут в небо… Я и в самом деле начинаю бредить, а?

— Возможно. Эти бесконечные разговоры о зле… Почему, убей меня Бог, никто не пытается достигнуть совершенства в добре? А если пытается, это выглядит еще хуже?

— Потому что, с определенной точки зрения, никакой разницы нет. Совершенство — оно и есть совершенство. Как латы, в которые облекаешься с ног до головы, а после их уже невозможно снять…

Жизнь порта, еще недавно такая бойкая, если не сказать бурная, постепенно замирала, чтобы к зиме и вовсе остановиться. Море вблизи Реута никогда не замерзало, но шторма, ураганные ветра и ливни, свойственные этой поре, препятствовали навигации. Который день в прибрежных водах не появлялось ничего, кроме рыбацких лодок — этим все было нипочем. Но никто не подозревал рыбаков в провозе запретных товаров — только сумасшедший рискнул бы сейчас добираться морем до пограничного Южного Мыса. Патрульный корабль Лиги, долженствующий нести службу в заливе, не покидал порта, и здешний официал вел долгие и нудные переговоры с магистратом, доказывая, что ловля сухопутных контрабандистов не входит в его обязанности, чиновники же магистрата в свою очередь напирали на то, что налог Лиге платится не затем, чтоб ее представители месяцами бездельничали.

Оливер решил прийти домой пораньше. Он бы добросовестно досидел в портовой конторе до вечера, но у Лукмана там была назначена приватная встреча, и он прозрачно намекнул, что раз ему нечего делать, так пусть возвращается.

Дома было пусто. Судя по тому, что отсутствовала обычно стоявшая на кухне большая корзина, в которой Морин носила покупки, обе женщины отправились на рынок. Что поделаешь — он же не предупреждал.

Он поднялся наверх, чтобы переодеться. На письменном столе лежал листок бумаги, исчерканный грифелем. Оливер с гордостью подумал, что на Севере, и даже в самом Тримейне, бумага доступна далеко не всем, там в обиходе все еще вощеные дощечки. А вот на Юге бумагу научились делать уже два столетия назад. В путешествия Оливер брал с собой пергамент — он не рвется и не промокает. Другое дело дома. На бумаге писать не в пример удобнее, а здесь она так дешева, что и домашние хозяйки могут производить на ней повседневные расчеты, — это были именно они, как убедился Оливер, взглянув на записи. Он машинально перевернул листок и нахмурился. Он не знал прежде, что Селия умеет рисовать.

Правда, потребовалось полгода, чтоб он узнал об ее умении петь.

Это был всего лишь набросок, но сделанный уверенной, опытной рукой — и в то же время легко, словно играя.

Женщина. Гордая голова с отброшенными назад прямыми темными волосами. Пристальный взгляд, не ведающий страха и колебаний. Черные глаза… Оливеру показалось, что они обязательно должны быть черными, хотя какими еще они могли выглядеть на рисунке, сделанном грифелем?

Лицо ее было утонченным и прекрасным.

Оливер отшвырнул рисунок. Он знал, кто на нем изображен. Боль, что, казалось, навсегда покинула его с тех пор, как они оставили Фораннан, вернулась, и была она гораздо мучительнее, чем он склонен в нынешнем своем благополучном бытии вспоминать.

«Что ты знаешь о страданиях?»

Все странности в поведении Селии, что он привык списывать на чужую унаследованную память, на переживания, не прошедшие бесследно, на беременность…

Холодность, нежелание считаться ни с чем, стремление швырнуть на кон судьбу — разве все это не читается в черных глазах?

И безграничная радость, озарившая лицо в миг смертной опасности: «Наконец-то…»

И еще она много, слишком много знала о вызове запредельных Сил и о том, что при этом происходит с людьми. И когда она заставляла Вальтария произносить опущенные им — случайно ли? — определенные строфы в известных им песнях, то никогда не повторяла их сама. Как будто от простого звучания этих песен что-то зависело.

При чем здесь песни?

А что, если он все это выдумал? Кто может знать, каково должно быть поведение той, что получила вдобавок к собственной еще одну память, еще одно сознание, — как они смешались, как наложились друг на друга? Оно ни за что не будет обычным.

Но оно было обычным, было все последние месяцы, пока…

Кто рядом с ним — Селия, его жена, которую он любит и которая любит его, ждет от него ребенка, или та, другая?

Оливер почувствовал, что бесконечная, неизбывная ненависть Найтли к Алиене, жажда сотворить ее заново, чтобы уничтожить за превосходство над остальными, возможно, не была лишена оснований.

Но как узнать? Спросить прямо? Если Алиена обманывала его столько времени, вероятно, сумеет обмануть и сейчас.

А если она не обманывала? Все слова, что могли свидетельствовать в пользу присутствия Алиены, никогда не были ложью. Умолчания, двусмысленности, расчет на его слепоту. И никогда — ложь в чистом виде.

И тут новая мысль… глупая, наверное… если не все, что он наворотил, глупость и безумие. Пусть. Он использует любую возможность, чтобы узнать.

Лошадь Оливер занял у коменданта порта. Ему не хотелось возвращаться в таможенную контору — Лукман пристал бы с расспросами, что и зачем, ведь ему лучше, чем кому-либо, было известно, что сегодня в Эйсане нет торговли. Но ждать до ярмарки Оливер не мог. И стремился попасть в Эйсан до темноты.

Сеялся мелкий дождик, покуда он скакал по дороге, по которой они не так давно громыхали в двуколке, веселые и беспечные. Или это лишь он один был весел и беспечен? Потом ветер унес тучи в зеленое море и проглянуло солнце — спокойное солнце изобильной осени. Дрок вдоль дороги был таким же золотым, как летом, цикады, притихшие во время дождя, снова звенели. Что бы ни происходило в империи и в душе человеческой, для южан это был удачный год. Во всех окрестных деревнях давили виноград, в пригородных садах вызревали апельсины. И если кто-то умирает на плахе в Скеле или под соленой водой на Клыках, жизнь все равно идет своим чередом.

Отца Амруна Оливер не застал — служка сообщил, что он на берегу, благословляет чью-то новую фелюгу и придет не скоро, потому как после пить, конечно, будут… Дураковатый отрок никак не мог взять в толк, что Оливеру надо, и упорно отказывался вынести ему церковную книгу. Утратив терпение, Оливер оставил денежные посулы и рыкнул на служку — за месяцы работы в порту он успел приобрести некоторые навыки. Действие было самое сокрушительное — мальчишка ринулся внутрь и, звеня ключами в трясущихся руках, стал отпирать ризницу.