Алексей Домнин - Поиск-81: Приключения. Фантастика

У них с Костей тоже был тайный знак, хотя сам Костя и не догадывался об этом.

Лера раскрыла шкафчик, где лежали тома «Пермской летописи», подшивки журналов «Земская неделя» и «Фотограф-любитель», взяла с полки маленькую деревянную трубку с обломанным чубуком. Трубка вырезана была в виде птицы с вислоухой собачьей головой и чешуйчатым разведенным рыбьим хвостом. Когда-то ее случайно обнаружил Костя, роясь в музейном хламе. Он считал, что на трубке изображено божество древних персов, Сэнмурв-Паскудж, прообраз трех стихий — земли, неба и воды. Такое же изображение было на одном из блюд коллекции Желоховцева. И Костя хотел думать, что трубку эту вырезали уже здесь, на Урале, по изображениям на серебряной посуде, а не завезли с Востока. Это ему очень было важно. Он даже собирался отнести трубку опытному столяру, чтобы тот определил, из какого дерева она сделана — из местного или тамошнего, персидского.

Костя показывал трубку Желоховцеву и просил Леру передать ее в университетскую коллекцию. Собственно говоря, трубка эта никого, кроме Кости и Желоховцева, не интересовала и даже не значилась в музейных каталогах. Можно было без всяких хлопот, ни с кем не объясняясь, просто взять и подарить ее Косте. Но Лера не подарила. Она сразу для себя решила, что это и есть та самая вещь, которая будет напоминать ей о Косте. И слава богу, что не подарила! В феврале он исчез из города внезапно, ничего не оставив на память. А ей, как всякой женщине, нужен был какой-то залог. И Косте нужен не меньше, чем ей, хотя он и не знает об этом.

Может быть, потому он и вернулся, что трубку эту она ему не подарила, не поддалась искушению…

Лера потрогала подушечкой большого пальца остро обломанный чубук, положила трубку на место и вспомнила про Федорова. Ночью, когда она зашла в музей после ресторана, тот спал — еще не храпел и не слышал, как она открывала дверь. И хорошо, что не слышал. А то она вполне могла бы и выпустить его по дурости.

«Бедняга, — ей стало жаль Федорова. — Есть, наверное, хочет…»

Она стукнулась в дверь чуланчика:

— Алексей Васильевич, вы живы?

— Немедленно выпустите меня отсюда! — воззвал Федоров. — Сегодня состоятся выборы в городскую думу. Мне необходимо на них присутствовать!

— Зачем? — удивилась Лера. — Вы же сами говорили, что не собираетесь эвакуироваться.

— Странная у вас логика! — он сделал вид, будто не понимает ее. — В ваших же интересах отпустить меня.

— Не могу. Честное слово, не могу… Есть хотите?

— Хочу, — смягчился Федоров.

— Вы, миленький, до вечера потерпите, ладно? Вечером я принесу.

Федоров шумно вздохнул:

— По крайней мере скажите, что мне грозит!

— Ровным счетом ничего.

— Голубушка, — попросил Федоров. — Вы хоть дочь мою известите, что я жив пока. Она ведь с ума сходит! Не хотите говорить правду, скажите, будто меня срочно на вскрытие командировали… Вы Лизу знаете, пойдите к ней!

— Вечером схожу, — пообещала Лера.

Федоров опечалился:

— А до вечера мне тут сидеть?

Лера хотела честно сказать, что ему в чуланчике придется еще несколько дней просидеть, до прихода красных. Она уж совсем собралась с духом, чтобы это сказать, как вдруг услышала отдаленный звук выстрела. Потом еще и еще.

Стреляли где-то в районе Вознесенской церкви.

Лошади несли вперед, прямо на патруль. Извозчик, что-то невнятно бормоча, стал хвататься за вожжи. Рысин толкнул его локтем:

— Прыгай, мать твою! Убьют!

Извозчик покорно вывалился на обочину.

«Остановить лошадей, — мелькнула мысль. — Все объяснить!»

Но поздно, поздно.

Шарахнулся в сторону офицер. Снизу, навскидку, выстрелил два раза. Промахнулся. Передний солдатик медленно повел винтовку, и Рысин, понимая, что ничего уже не поправить, отрешенно подумал: «Куда я бегу? Зачем?» Боек клюнул капсюль, воспламенился пороховой заряд, пуля ввинтилась в нарезы ствола, но мгновением раньше пролетка подскочила на ухабе, Рысин даже выстрела не услышал. Теряя ногами днище, он завалился на ящики. Пуля чиркнула рядом, оставила на вожжах возле самых его рук рваную щербинку. Он выпрямился, посмотрел на ее черные края — жизнь распалась надвое. Не воздух, а само пространство обтекало его лицо. Надвинулась, выросла церковь, разваливаясь, словно гармоника, потом ушла вбок. Заборы приобрели объем, а дома и деревья стали плоскими, как театральные декорации. Изламываясь, они пролетали мимо с короткими легкими хлопками. Литые резиновые шины скользили в уличной пыли. «По следу найдут», — пожалел Рысин. Не целясь, он выстрелил назад, и с этим выстрелом прошлое ушло навсегда. Одним движением указательного пальца он оборвал все нити.

«Но кто же стрелял из окна?»

И еще — не мыслью даже, а пустотой в груди наплывало: «Ведь Костя-то решит, что я его предал!»

Через несколько минут пролетка запрыгала по булыжнику, и, хотя двигалась она теперь медленнее, Рысин вздохнул с облегчением — проследить отпечатки колес на булыжной мостовой было труднее…

Дома он затащил ящики в ограду, на ходу бросил жене:

— Я скоро, Маша!

Снова вскочил в пролетку и погнал лошадей под угор, в сторону завода Лесснера. Погони не было. Проехав несколько кварталов, он остановил лошадей в пустынном проулке у железнодорожной насыпи. Огляделся — никого. В ближайших двух дворах огороды заросли лебедой, окна в домах заколочены. Рысин осмотрел пролетку — не обронил ли чего. Взгляд упал на дырку от пули. Из темной, потрескавшейся кожи сиденья торчал клок ватина. Спрыгнув на землю, он достал складной нож, вспорол сиденье и поковырял лезвием внутри. Вытащил светлую, недеформированную пулю, сунул в карман. Затем взбежал на насыпь, прошел шагов двести по шпалам, чтобы не оставлять следов, и, сделав петлю, двинулся к дому.

Вернувшись, Рысин заволок ящики в дровяник, взял гвоздодер-бантик и осторожно поддел верхние рейки самого большого ящика. Гвозди отошли с протяжным скрипом. Сверху лежала тонкая неровная плита известняка, какими хорошие хозяева выкладывают обыкновенно дорожки в огородах. Рысин отшвырнул ее в сторону — плита разлетелась на куски. Под ней обнаружился всякий мусор — деревянные обрезки, стружка, ветошь. Раскидав все это по дровянику, он вскрыл другой ящик, третий — то же самое. В четвертом вместе с разным хламом лежал ржавый четверорогий якорек и обломок багетовой рамы.

Чертыхнувшись, он запустил якорьком в стену. Два рога мягко впились в доски, якорек прилип к стене.

Рысин прошагал в комнаты, лег на незастланную постель лицом в подушку. Вошла жена, спросила:

— Чаю хочешь?

Рысин помотал головой.

— Почка болит? — встревожилась жена.

— Нет, — в подушку проговорил Рысин. — Не болит.