Яцек Дукай - Лёд

Здесь же очень много писали (в тоне экзальтированной сенсации) о взрыве японцами линии Холодной железной дороги на Кежму. Эти «японцы», как уже было известно, не были урожденными подданными императора Хирохито, но поляками из Японского Легиона. При этой оказии вспомнился старое объявление о розыске гасударственного преступника Юзефа Пилсудского: лет — 57, рост — два аршина и шесть вершков; лицо — под темной щетиной; глаза — серые; волосы — темно-русые; бакенбарды — светло-русые, редкие; рот — нормальный; зубы — не все; особые приметы — брови срослись над носом, на конце правого уха бородавка. За выдачу его установлено вознаграждение в размере семи тысяч рублей. И по пятьсот рублей за каждого японца или другого польского беглеца, схваченного с оружием.

Иркутские поляки сильно разделялись в отношении методов Пилсудского, его политических целей и союза с Японской Империей.

— Для дел это крайне пагубно, пан Бенедикт, трудно даже сказать, насколько пагубно, — качал головой пан Войслав, устроившись в своем кабинете на вечернюю трубочку. Я-оно сидело в кресле, приставленном к печи, белая кружевная накидка еще пахла под щекой лесными травами, а табак пана Войслава, развернутый в воздухе длинной лентой — горячей смолой. Горела только одна керосиновая лампа под абажуром из японской бумаги; дом, как и большая часть зданий в Иркутске, был электрифицирован, но частые аварии электрической сети и перерывы в подаче тока вызывали, что обыватели больше полагались на керосин. Несмотря на позднее время, почему-то казалось, что на улице светлее, по сравнению с полутемным кабинетом, под редкими облаками белого снега, несомого байкальским ветром над ледяным руслом Ангары, над Конным Островом и левобережными районами. Внизу, на льду и в молочно-серой мгле, просвечивали двойные звездочки саней, переезжавших через реку в ту и другую сторону. А поскольку я-оно глядело на все это сквозь мираже-стекла, то уже без необходимости прищуриваться и без сонной мечтательности видело цвета снега, цвета неба, цвета городских и санных огней — как те сливаются, перетекают, меняются местами. Вихрь прогнал тучи, над Иркутском взошли сибирские звезды — среброцветные на черноцветном небе. Вернулось воспоминание из шаманского дыма: чернильные созвездия и геометрически угловатое Солнце… На пальце пана Белицкого блеснул огромный бриллиант.

— Пагубно, пагубно. Уже одно то, что мне отсекли поставки из сорочищ и северных шахт — и что нам оставалось делать, закрывать холодницы, останавливать заводы — а наши контрагенты — что тут говорить. Тут пришлось комбинировать, умолять, переплачивать посредникам, лишь бы не дать воспользоваться конкурентам запасами зимназовых руд — эээ, да что тут говорить, мил сударь, много, много чего плохого они натворили.

Я-оно вспомнило сцену перед костелом на Тихвинской, и как Белицкий еще в церкви не мог усидеть, все время на часы-луковицу поглядывая.

— Но уже ведь исправили?

— Пути? Да откуда же! Знал, знал Пилсудский, где их подрывать — какой-то мост перед Кежмой весь рухнул, быстро его не отремонтировать.

— То есть, вы считаете, будто бы такие бои не имеют смысла; что, как говаривал Порфирий Поченгло, эксплуататора нужно подкупить, но не убивать.

Какое-то время Белицкий игрался мираже-стеклянным ножом для бумаги, разыскивая подходящие слова, окутавшись облаком пахучего дыма.

— Я прекрасно понимаю, почему они делают то, что делают — японцы и им подобные. Пилсудский высчитывает все в соответствии с железной логикой военной стратегии: стань союзником неприятеля твоего неприятеля. Чем сильнее война с Японией потрясет Российской Империей, тем больше шансов, что станет удачным повторение девятьсот двенадцатого года. И тут уже неважно, действительно ли сдержит слово японский император, ведь его войска никогда в Европу не вступят. Тогда, зачем же пилсудчики взрывают сибирские линии зимназовых железных дорог и вредят иркутской промышленности?

— Чтобы сорвать мирные переговоры России и Японии.

— Вот именно, логика такой политики несокрушима. Боже мой, да в девятьсот двенадцатом здесь нельзя было найти поляка, который бы не молился за удачу этих восстаний и за падение самодержавия? Разве что какие-нибудь фанатичные лоялисты. Но большинство — мы, я, такие как я, неважно, более или менее богатые — о, я руку бы дал отрубить! — Он даже повернул узкий нож и на мгновение прижал радужное острие к запястью. — Вот только История, господин Бенедикт, раз вы так любите говорить об Истории; так вот, История не дает нам такой возможности выбора: отдай то-то и то-то, а в награду получишь Отчизну. В этом как раз наибольшая сложность. Сколько из них хватается за ружье, потому что вооруженная борьба дает наибольшие шансы успеха, а сколько не хватается — потому что не могут они представить себе иной победы, как только обрести Польшу любой ценой?

— Именно так Поченгло, как раз, и говорил. Деньги вместо ружей.

— Это я слышу упрек? — добродушно рассмеялся Войслав. — Ну да, упрек!

— Да нет же, я ведь никого не уговариваю….

— Не уговариваете! Но считаете это нехорошим! — Пан Белицкий почесал ножом бороду. — Вы в Америке были? Ну да, не были. Я ездил туда несколько лет назад по приглашению совладельцев — в Соединенные Штаты, в Сан-Франциско. Вот поглядите с нашей перспективы на их историю. Люди различных национальностей, различных государственных верховенств, либо фактически лишенные собственного правления, либо не могущие найти себе места в стране рождения — поселяются на новой земле, создают новое государство, и теперь имеют новую отчизну. Так вот, победили они или проиграли? Обрели ли они независимость «в бою» или наоборот: отреклись от нее? Кто они: патриоты или изменники?

— А разве не об этом, как раз, пишет «Новая Сибирь»? Вы говорите, как областники, пан Войслав. У нас забрали Польшу, так мы создадим — выкупим — Соединенные Штаты Сибири!

— Нет. В этом плане Поченгло не сильно отличается от Пилсудского, с тем только, что Пилсудский стоит за страну, которая уже не существует, а пан Порфирий — за страну, которая еще не существует. Вот поглядите: те, что сражаются за Польшу, за что, собственно они борются? За название, географию, язык и польские деньги — или же за нечто, чему все те вещи служат, для чего они только средство, символ, за высшую идею и добро? А? Что в таком случае должен сделать человек разумный, выяснив, что в данных обстоятельствах одно средство этому делу поможет, а вот другое, старое — только лишь повредит?

Я-оно не могло оторвать взгляда от бриллианта в перстне пана Войслава: камень поглощал свет керосиновой лампы и отблескивал резкими рефлексами в помещении, заполненном мягкими полутенями.