Яцек Дукай - Лёд

— И на сколько же он опустился?

— Сто шестьдесят три аршина. И все так же было четыре градуса ниже ноля. Впрочем, если кто заедет в Якутск, может сам тот колодец осмотреть. — Профессор поднял кусок льда к свету. — Видите, это истинный философский камень, затвердевшая тайна. Во всяком месте, на каждой глубине, независимо от температуры на поверхности — четыре градуса ниже ноля. Работники в шахтах Сибирхожето по-настоящему живут в штольнях, ведь даже при самых страшных морозах у них температура не меняется: минус четыре.

— Хмм, а на Дорогах Мамонтов?

— Вот! Это и вправду вызов! Увидеть люта под землей, это значит измерить его в разрезе, идущего по Дороге, прежде чем он выморозится на поверхности черным льдом — измерить его до того, в среде гранитов, песчаников и кварцев, распятого градиентами температур не в воздухе, но в илистых отложениях, в глинах, в известняках!

…Все записано в мерзлоте. Но что мы о ней знаем, кроме того, что она была здесь в течение миллионов лет? Возможно, люты когда-то уже посещали Землю, и мерзлота — это как раз остаток после них — подземное, миллионолетнее соплицово? Быть может, она сама по себе является безразличным физическим феноменом, мертвой средой, которая, лишь ударенная соответствующим материалом, с соответствующей силой — как в тысяча девятьсот восьмом — резонирует и разрушается, и в нем поднимаются волны, словно волны на море — и так «рождаются» люты…?

Mademoiselle Филипов свернула бумаги и, шепнув что-то на ухо сгорбившемуся Тесле, поспешила к выходу с рулонами под мышкой.

Профессор позвал рабочих. Те прервали работу, вскарабкались по лестнице. Он же, посапывая, спустился в глубину ямы.

— Оригинал, — буркнуло я-оно. — И долго он так «охотится» на лютов?

— С самого начала, — ответил Тесла. — Но что это вы такой мрачный? Снова, видно, придется выкачать из вас тьмечь до дна, чтобы хоть какая-то была улыбка. — Он схватил за плечо, потащил двумя столбами дальше. — Господин Бенедикт, я ведь не забыл про вашего отца. Вы поставили все на один метод, и, возможно, так оно и случится, что отправим вас в Сибирь с каким-нибудь насосом тьмечи для полевого употребления, надеясь, что вам его удастся протащить контрабандой под надзором Министерства Зимы и каким-то образом, украдкой применить на отце. Но, признайтесь сами, успеха таким путем вряд ли добьетесь. Но не беспокойтесь, я буду идти и в этом направлении; загляните через пару дней, как только мы начнем работу в лабораториях наверху. Тем временем, позвольте, я поищу другие решения. Можете мне довериться. Вот это, — указал он тростью на колодец, — я хотел вам показать, поскольку, если все полностью удастся… быть может, тогда никакая артиллерия, никакое оружие на лютов и не понадобится, и не нужно будет отдельно размораживать Отца Мороза. Дайте мне только время на проверку кое-каких гипотез. Завтра я еду на Байкал; там, насколько я слышал, какие-то биологи проводят керновое бурение на несколько десятков аршин, якобы, во льду озера видны корни Ольхонского соплицова. Профессор Юркат говорит, что в томском Технологическом Институте немцы измеряют мощность и разложение мерзлоты по изменениям электрического сопротивления в вертикальных зондах; я тут смонтировал для себя теслектрометр на солевой батарее и…

— Соплицово на острове Ольхон?

— Да. Вы…

— Ну, это…

— Ах! С удовольствием!

— Завтра…

— Сразу же с утра.

Профессор Юркат выбрался из колодца. — Уфф! — Вынул блокнот, смочил слюной карандаш. — Четыре и семь, и все тут.

Но, когда возвращалось к лестнице, доктор Тесла каждые пару шагов приостанавливался, вонзая из высокого замаха над головой в твердую подложку термометрическую трость и считывая через какое-то время показания на горизонтальном циферблате.

— Мне все здесь твердят, чтобы быть осторожным, — ответил он на вопрос. — Если у нас здесь какой-нибудь морозник вылезет перед лестницей…

— Смертельная ловушка.

— Cest la vie sur les Routes des Mammouths [253].

После этого я-оно поехало на обед в ресторан Варшавского Отеля, где договорилось с господином Поченгло; на вчерашнюю записочку с приглашением тот ответил сегодня весьма кратко, сообщив место и время. Только оказалось, все было напрасным.

Понятное дело, ресторан располагался не на первом этаже. Сквозь двойные мираже-стекольные окна с высокого этажа видело покрытый туманом бульвар и вздымающиеся из мглы колоннады городской бани. Между давно остывшими трубами следующего дома висел лют. Тихо падал снег, и вся картина города из меняющихся красок, еще более размягченная светом свечек на столиках, напоминала движущуюся иллюстрацию к сказкам Андерсена. Я-оно уселось за заказанным столом, приготовленным для двоих. Пожилой официант во фраке, грек с серенькой бородой, поспешил с картой вин; тут же вручил на подносе конверт. Вынуло уже известную визитную карточку Порфирия Поченгло. Прошу прощения, срочные обстоятельства, перенесем все дело на завтра, написал он на обороте. Но, ведь завтра мы отправляемся на Байкал! Со злости заказало три обильных блюда и бутылку калифорнийского Zinfandel, Sonoma 1919, прямиком из Сан-Франциско через Владивосток. Ломая хлеб, подумало об отце, который в тысяча девятьсот девятнадцатом уже хаживал по Дорогам Мамонтов. Ладно, получает он амнистию — нет, угроза выдворения делает невозможной его возвращение в Европу — но почему он отправляется назад, на север, к лютам? Неужели он и вправду поверил мистическим бредням Мартына? Судя по сообщениям Вульки-Вулькевича, тогда отец попал в компанию политиков; впрочем, а разве каторга излечила его от политики?

Едва я-оно справилось с неаполитанским супом, в ресторации потемнело, словно в декабрьский закат. По залу пошел шумок, то один, то другой клиент требовал зажечь тьвечки. Поглядело на город. Черные Зори темнели на небе с востока на запад — уже не мерцающие точечки тьвета, полоски мрачных цветов, но пятна монолитного мрака, словно дыры в небосклоне, из которых льется жидкий уголь. Тунгетитовая бижутерия светилась все более интенсивно. На открытых зимназовых элементах зданий, транспортных средств, фонарей, на зимназово-тунгетитовых рекламах торговых домов, банков, страховых обществ расщеплялись длинные косы радуг, врезаясь во мрак и окрашивая его павлиньими, коралловыми оттенками. Даже потьветы лютовчиков, что обедали в Варшавском Отеле, набухли нездоровой величиной. Официанты прошлись вдоль окон, устанавливая на подоконниках ряды тьвечек. Затянув затем тяжелые шторы, они эти тьвечки зажгли. Светени от прикрытого тьвета осветили зал. Я-оно не очень-то понимало принципы черной физики. Разве не достаточно было заслонить сам тьвет Сияния? Чем один тьвет отличается от другого? Неужели и вправду, волны тьвета, совсем иначе чем световые волны, не прибавляются или гасят друг друга, но — взаимно выталкиваются? Но ведь это же вовсе и не волны, не здесь, не в Краю Льда. Вернулся первейший вопрос черной физики: может ли пустота — отсутствие света — то есть то, что не существует, воздействовать на то, что существует? Может ли небытие изгонять бытие? Красное вино, прожженное яркой светенью, окрашивало скатерть и тарелки малиновой акварелью. Подняло бокал к глазам. От столика, расположенного тремя окнами далее, шел седоватый джентльмен в немодном двубортном сюртуке XIX века, с мираже-стекольным моноклем в глазу, нервно мнущий в руке белый платок. Ого! Неужели господина Щекельникова нужно было забирать еще и в ресторан? Незаметно ухватило нож, которым резало ростбиф.