Яцек Дукай - Лёд

Я спросил у Зейцова про Транссибирскую Железную Дорогу; полковник ван дер Хек упоминал мне про конвои под знаком Красного Креста, организованные различными национальными обществами и вывозящие отсюда детей и женщин. Дошло до меня и то, что японцы, честно выполняя договоренности с Пилсудским, спасли через Владивосток целые польские сиротские дома и приюты. Зейцов, по-видимому, из этого вопроса сделал вывод, будто бы и я сам собираюсь выехать отсюда Транссибом. С печальной миной он известил, что от Иркутска, по крайней мере, до Оби, в паре мест на рельсах стоят военные кордоны; в связи с японским наступлением, постоянного соединения с Владивостоком нет. Весьма нерегулярно составы ходят на Нерчинск и Красноярск, но и тут уверенности никакой, поскольку Победоносцев заминировал дорогу на несколько верст и грозит взорвать дорогу к чертовой матери. Новонародники с троцкистами уже дважды вели сражения за Порт Байкал и за байкальский железнодорожный паром.

— Впрочем, каждый день приходит с десяток совершенно противоречивых слухов. У нас тут имеется работающее радио и телеграфный кабель, открытый в восточную сторону. Позавчера говорили, будто бы Хирохито приказал ударить на Пекин. Вчера — будто бы японцы подписали договор с Сун Ят-Сеном. А завтра, наверняка, узнаем, что китайский император подал в отставку. Или же что Америка сражается с японским флотом за Чукотку. Князь Львов приблизительно каждый второй месяц отсылает императору прошение об отставке. Его Величество, Николай Александрович, иногда принимает ее, иногда — нет, иногда приказывает посадить Георгия Евгеньевича под арест, иногда — засыпает орденами умоляет вернуться на должность. В основном же, даже не известно, кто в Петербурге вообще правит. Да и какая разница? Бардак повсюду. Борис Викторович вчера говорил, что товарищи новый приговор на премьера выписали; только в самой ПэЭсЭр уже то ли семь, то ли восемь расколов, прокляли друг друга полностью, сейчас стреляют депутатов и отщепенцев, едва лишь увидав, ведь всякий может быть террористом-самоубийцей в идейных одежках — только бумаге еще более-менее можно доверять. Во вторник мы были с правительством Его Императорского Величества в состоянии «мирных переговоров», а в среду — уже рьяные враги Российской Империи. Башка лопается, господин Бенедикт!

Что Истории, что рису я налопался по самые уши.

Около полуночи меня разбудил звук выстрелов. Их было то ли три, то ли четыре; вполне возможно, что тихие я и проспал. Стреляли вдалеке, эхо катилось через Холодный Николаевск. Я встал перед окном, выбитым в ночь, растянул шторы. Горело с пару десятков огней — с высоты я мог вырисовать на темной перспективе эллипс, определявший давний круг Часовых Башен и полумесяц Иннокентьевского Два. Люди гнездились здесь в развалинах и в том, что осталось от промышленных зданий, в наскоро сколоченных времянках и шалашах, поставленных из материалов, оставшихся после разрушенных домов, запавших в потеплевшую землю. Я подставил ухо: кто-то внизу играл на флейте. Плакал ребенок. Стучала пишущая машинка. Заходилась в лае собака. Все это ночь умножала раз в пять, подавала на черной подушке тишины, один звук, другой, и еще один — экспонаты для уха. Ветер слизал пот с моей кожи; я и не знал, что так сильно вспотел во сне. Мне же вновь снился подземный кошмар. Раз уж люди сходят с ума, если их живьем закапывают под могильной плитой, что уже говорить о несчастном, на века обездвиженном под континентальной плитой? В голову пришла мысль о папиросе, и вот тут вспыхнула первая молния. Так как же? Меня разбудили винтовочные выстрелы — или этот сухой треск молний? Сто тридцать один, сто тридцать два, сто тридцать три… Над Зимним Николаевском прокатился гром. Подуло электрической сыростью. Я раскрыл рот и глотнул пропитанный летней грозой воздух, терпкий озонный коктейль, parfum de Tesla [402] . Второй гром — и ливень. Ветер дождю и не требовался, сама Башня подставилась под него, выгнувшись задом. Я стоял там до тех пор, пока гроза не обмыла меня хорошенько. Потом я уселся посреди пустого зимназового пола и просто пялился на струи, разбивающие тени в тенях, по форме брызг догадываясь о фазе Молотов. Воздух еще сильнее остыл. Тогда я растянулся навзничь на прохладном металле. Это было… приятно.

Протяжные громы качали колыбель ночи.

— Льда, — шептал я. — Льда!..

Утром ко мне пришел прыщавый помощник секретаря и сообщил, что у господина премьера не найдется для меня времени перед обедом, и, скорее всего, вплоть до самого вечера; мне следует сидеть и ожидать. Поэтому я вышел в Николаевск.

Солнце вернулось во всей своей царственной славе, в золотых и бело-лазурных одеждах, накрыв Сибирь плащом сияния. Лужи, густо искрящиеся в траве и быстро сохнущей грязи, пускали мне в глаз свои насмешливые зайчики. Я вышел из тени Кривой Башни и только тут вспомнил про шляпу. Ко мне подбежал пес, обнюхал, вывалил язык, дружелюбно задышал. Кто-то призывно свистнул ему из гущи подпорок, веревок, сложных зимназовых лесов и всей той инженерной случайности и временности, с помощью которой Зейцов со товарищи спасли Башню Седьмого Часа от падения в размягченную почву. Теперь здесь гнездилось около сотни бездомных — под брезентовыми палатками и неуклюжими конструкциями из металлических листов. Было время кипятить воду в чайниках и мятых самоварах, оттуда доходил запах китайского чая, а вместе с ним — стеклянные побрякивания, тихие молитвы: пожилые армяне славили Господа под воскресшим Солнцем.

Кручеными тропками между конурами и развалинами Холодного Николаевска живо бегали китайцы, продающие и покупающие в меновой торговле всяческий товар, причем, самый крупный оборот они имели от вонючих мазей против гнуса и от гадкой еды; я сам видел, как беззубая бабка за золотую коронку купила половину не слишком даже и упитанной собаки. Вполне возможно, что бедняки из-под Башни опасались, что, сам того не желая, я уведу их обед.

Несколько семейств, устроившихся под развалившейся наполовину стеной производственного цеха, разбили неподалеку небольшой огородик, пытаясь вырастить на нем картошку и капусту. Кто-то постоянно стоял на страже с палкой и ножом. Я обменялся любезностями с фигуристым охранником в сюртуке и очках. Перед Оттепелью он был судебным канцеляристом при Прокуратуре Уголовной Палаты, с годовым жалованием в четыреста восемьдесят рублей. Он тут же пожаловался, что монголы украли у него последний парик.

На Десятом Часу семейство малороссов держало в клетках три дикие птицы неизвестного вида. Сейчас украинцы перебрасывались руганью и камнями с девицами из Института имени Императрицы Марии, спасшимися из города; якобы, те ночью пытались украсть одну из птиц.