Яцек Дукай - Лёд

Она победила, развернув ложечку на скатерти на девяносто градусов. Комбинация из трех фарфоровых стаканчиков парализовала масленицу. Под хлебницей пали стаканы и рюмки; смелую атаку вазочки с букетиком свежих цветов остановили броненосцы металлических тарелок. Нож затонул в болотистом варенье. Солнце падало на салфетки; тень солонки указывала на левый угол стола. Тарелки с копченостями на помощь не приходили. Хлеб был белым, с плотной текстурой. Оставалось сдать салат.

Триумф панна Елена приняла молча. Когда ела, не разговаривала. Спокойно допила травяной чай, осушила губы салфеткой. Ни разу не отвела она взгляд, ее улыбка питалась освещавшим ее солнцем, это был истинный perpetuum mobile [79] Вечный двигатель (лат.) , радость в ответ на огорчение, радость в ответ на безразличие — так что невозможно было оставаться безразличным. Свой пальчик она поднимала и опускала в такт музыки поезда, тук-тук-тук-ТУК, так что я-оно подсознательно начало постукивать костяшками пальцев контрапунктом к ее ритму. Она же лишь улыбнулась шире, поскольку это было продолжение той же самой игры, теперь это было понятно — начиная с первой, случайной встречи, с короткого взгляда той ночью, когда охранники проверяли в коридоре документы пассажиров — понимала ли она это, вряд ли… Правил игры не знает, а куда там.

— Благодарю.

Я-оно поднялось. Стюард отодвинул ее стул. Я-оно открыло дверь.

В проходе она внезапно остановилась.

— Значит, начинаем.

— Начинаем?…

— Следствие.

— Следствие, — глухо повторило я-оно.

— Я составила список. Если не считать детей и пассажиров, которые подсели уже после Москвы, у нас сорок пять подозреваемых.

— Вы составили список?

— Это же естественно. Нам известно, что одна из особ, едущих в классе люкс, является убийцей. Вопрос: кто?

— Эта особа никого еще не убила.

— А! Тем сложнее загадка! Вы должны мне все подробно рассказать. Доктор Тесла — это тот высокий старик, с которым вы разговаривали вчера после карт, правда? А та блондиночка, с которой я вас видела на вечернем постое?

— Панна начиталась шестикопеечных Шерлоков Холмсов и Приключений полицейских агентов.

Ради большего эффекта, панна Елена хотела подбочениться, но коридорчик был для этого слишком тесен; поэтому она удовлетворилась тем, что сложила руки на лифе.

— А что пан Бенедикт имеет против Шерлока Холмса?

— Кроме того, что он ненастоящий детектив, решающий загадки ненастоящих преступлений? Ничего…

— Тихо…

Правадник поклонился и подошел ближе. Вопросительно глянул на девушку. Я-оно махнуло рукой. Тот наклонился, чуть ли не прижимая губ к уху, горячее дыхание ошпарило ушную раковину.

— Ваше Благородие хотело знать про того парня, из купейного… — понизил он голос.

Я-оно дрожащей рукой вытащило бумажник, выловило банкнот.

— Зовут его Мефодий Карпович Пелка, — четко произнес проводник. — Место семь цэ в четвертом вагоне второго класса.

— Где высаживается?

— Место оплатил до Иркутска.

— Едет от Москвы?

— От Буя, Ваше Благородие.

Я-оно глянуло на Елену. Та делала вид, будто не подслушивает, только притворство ей не удавалось; повернув голову в другую сторону, она отклонилась к проводнику — стук колес и шум мчащегося состава весьма затрудняли подслушивание, тем более — здесь, у перехода между вагонами.

— Хотите найти убийцу? — шепнуло ей я-оно по-польски. — А может, для начала, маладца, который вчера разбил человеку голову, словно гнилую тыкву.

Та лишь раскрыла глаза еще шире. Но тут же вернулась улыбка, Елена крепко оперлась на поданную руку, подняла подбородок.

— Не опасайтесь, пан Бенедикт, я пана Бенедикта смогу защитить.

Проводник вел.

Тем не менее, теснота вагона весьма затрудняла общепринятые жесты (общепринятые — то есть такие, когда человек приближается к человеку, совершенно к нему не приближаясь). В коридорчике с другой стороны вагона-ресторана я- оно зашипело от боли, и Елене пришлось отпустить руку.

— С вами что-то случилось? Я сразу не спросила, прошу прощения, тот человек вчера ночью тоже беспокоился. Вас избили?

— Нет.

— А рука?

За вагоном-рестораном проводник открыл двери в служебные помещения. Я-оно пропустило панну Мукляновичувну вперед. Она глянула через плечо.

— Я еще за столом заметила, у вас дрожала ладонь.

— И, видимо, посчитали, будто это от нервов.

— Она болит? Что произошло?

— Замерз.

— Но если вы что-нибудь себе отморозили…

— Вам никогда не доводилось терять чувствительности в конечности? Когда кровообращение в руке или ноге прекращается, вы прикасаетесь к коже, но впечатления прикосновения нет, совершенно чужая плоть, и вы уже не имеете над ним власти, это уже совершенно мертвый балласт — а потом внезапно туда возвращается тепло, возвращаются чувствительность и свежая кровь. И все колет, свербит, чешется и болит. Ведь болит, правда? А теперь умножьте все это раз в тысячу. Как будто кто-то влил в жилы горячую кислоту. Сам лед не приносит боли, больно выходить из льда.

Елена приостановилась, внимательно тянула, снова те же всепожирающие глаза и головка, склоненная к собеседнику, как удается только лишь mademoiselle Мукляновичувне.

— Теперь вы говорите о теле?

— А о чем еще?

— Какой же это мороз должен был быть в Екатеринбурге, чтобы так человека заморозить?

— Там был лют. И мартыновцы. Слышали когда-нибудь про мартыновцев?

— Санаторий профессора Крыспина, якобы, построен на месте сожженной пустыни Святого Самозаморозившегося.

— Ну да. Панна Елена наверняка что-то о нем читала, теперь узнаете так. Мефодий Карпович носит медальон со святым во льду. Ну что же, идите, праведник ждет.

В коридорах купейных вагонов царило более активное движение, почти все атделения оставались открытыми, оттуда доносились отзвуки разговоров, запахи наскоро приготавливаемой еды, стекло стучало о стекло, кто-то пел, еще кто-то храпел; своя жизнь шла и в коридоре, перед туалетом стояла очередь, у приоткрытого окна стояли мужчины и курили; маленькая девочка бегала вдоль вагона, заглядывая по очереди во все двери, наверняка играясь с кем-то в прятки. Мы попали в другой мир, это был совершенно другой поезд.

Разница в классе — то есть, в деньгах — сама по себе ничего не решала. Я-оно поняло это только через какое-то время, проходя уже в следующий вагон. Так вот, здесь ехали исключительно русские. Пассажиры класса люкс, даже если по рождению были подданными царя, не разделяли обычаев народа Империи, они уже совершенно отклеились от простых людей. Еврапейский этикет, петербургская мода, взвешенные беседы по-немецки, по-французски… дистанцированность и закрытость. Все они искусственные — естественным же является именно этот дух общности, извечная память общины; достаточно пары дней, что совершенно инстинктивно между попутчиками образовались очень сильные и откровенные связи, традиции которых уходят к земле.