Яцек Дукай - Лёд

— Мефодия? Это правда, должно быть уже встал. Федор Ильич, вы малого сегодня видели?

— А разве он не поднялся еще до рассвета?

— Ага, перед Богдановичем, точно, тут подсаживались рядом и шумели ужасно, так мы все и проснулись. Кто-то заглянул к парню, они поговорили, вышли. На стоянках ватерклозет, прошу прощения, дамочка, закрывают, так они, видно, покурить пошли.

— А кто это был, вы, случаем, не знаете?

— Так мы же спали. Так, глаз откроешь, ругнешь одного-другого, чтобы спать не мешал. Они и пошли.

— Тогда мы бы его в коридоре встретили. А может сидит в каком-нибудь из закрытых купе. — Я-оно кивнуло проводнику. — Будьте добры, пройдитесь-ка и проверьте.

Тот вздохнул, пошел по вагону.

— А чего вы от парня хотите? — обеспокоился Федор Ильич.

— Да ничего, просто поговорить. Он туг спит?

— Да. Но, оно, поговорить и поговорить можно, тут с самой Москвы тайные жандармы ходили…

— Нет, что вы! — рассмеялось я-оно. — Это не те разговоры. Где его одеяла?

Федор пожал плечами.

— Нам отдал. Говорит, ему без надобности, так жарко. А сами вы откуда, из Литвы? Моя покойная сестра Евдокия, земля ей пухом, жила в Вильно до девятьсот двенадцатого. Может, бывали когда в трактире Любина?

— Нет.

Вернулся проводник.

— Нету. — Теперь он сам был обеспокоен. — Мог выйти в Богдановиче.

— И оставить все свои вещи?

Панна Елена сделала таинственную мину.

— Загадка Исчезнувшего Пассажира, — шепнула она.

Появился проводник этого вагона; дело в том, что начала создаваться толкучка, затор в коридоре — в таком замкнутом обществе любая помеха для естественного ритма вырастает до размеров сенсации.

— Давайте, лучше, пройдем в служебное.

Проводники показали дорогу. Местный сразу же закрыл дверь и засуетился у самовара — гостей принято угощать, это ничего, что они только-только с завтрака. Служака постарше расстегнул украшенный галунами мундир, брюхо тут же вывалилось над широким поясом, он уселся возле окна. Дернув себя за бороду, он покачал головой, ну что это благородные господа подумали, в нашем поезде такие вещи не случаются, за каждого пассажира в ответе, каждого пассажира считаем, видимо, выскочил втихаря на стоянке, а в срок вернуться не успел; с пассажирами первого класса никогда такого не случилось, и случиться права не имеет, заверяю вашу милость. При этом он прижимал руку к сердцу. Звали его Сергеем, а местного проводника он называл «Нико». Один более растерян, второй больше злился, но оба чувствовали себя не в своей тарелке.

Я-оно приглядывалось к игре Елены Мукляновичувны. Сейчас она всего лишь повернула стакан в ладони, едва наклонилась над эбонитовой столешницей, где лежали подробные расписания поездки и вагонные распределители. Всего лишь действий, что пошевелить головкой в полосе солнечного света, прищурить глазки, чтобы не било сияние. Что делать? Снова капитулировать? Ха, я-оно уже капитулировало, не отправив ее после первых же слов проводника Сергея про Мефодия.

— Так вы говорите, — взяла слово Елена, — что этот Пелка принимал участие в екатеринбургской авантюре. Что он был от святого Мартына. Вскоре после того, как мы отъезжаем от Екатеринбурга, кто-то приходит в атделение Пелки, выманивает его — и больше Пелку никто не видит. Проводники могут присягнуть; так или иначе, но нигде в вагонах второго класса нашего Мефодия Пелки нет.

— Он мог сойти и опоздать к отъезду, как говорит Сергей. Наверняка ведь сошел.

— Или выскочил.

— Или выскочил.

— Или же его выкинули.

— Такое тоже возможно.

— Или же — выбросили его труп.

— Или, — согласилось я-оно.

Девушка смочила губы в горячем чае. Я-оно потянулось за сахаром. Поезд трясся, серые кристаллики рассыпались на черной глади — сухой снежок.

Служебное купе было не большим, чем купе в люксе, четыре человека — уже было много, а поскольку окно оставалось закрытым (если бы оно было открыто, то во время езды невозможно было бы разговаривать), и через стекло степное солнце нагревало все внутри словно оранжерею ботанического сада, да и самовар добавлял тепла, нагревало вспотевшее мощное тело Сергея — очень скоро туг воцарилась типичная для купейных вагонов духота, жирная влага выступила на коже, потекла по горлу… Вернулись воспоминания про дом Бернатовой, я-оно сглотнуло слюну — уже густую, уже липкую. Горячий чай нужен был затем, чтобы еще сильнее поднять температуру тела. Подумалось, что эти в вагонах третьего, четвертого классов, чуть ли не для перевозки скота, они едут в состоянии уже полной скученности, не человек и человек, но коллектив и коллектив, крупные блоки мускулистого тела Империи, многоголовые, многорукие, многоязычные, но в них обращаются одна кровь, одна слюна, один пот.

— А пан Бенедикт этого Пелку знает — откуда?

Я-оно пожало плечами.

— Не знаю. Вчера увидел его, как убивал, попросил его здесь найти, может чего бы и объяснил, но, видно, ничего уже и не объяснит.

— Интересно, что он вообще выехал из Екатеринбурга… Кто же там был? Вы все так же будете утверждать, что случайные бандиты?

— Мартыновцы.

— Ага! — У нее загорелись глаза. Все больше она становилась похожа на ребенка, которого застают врасплох очередные подарки: наибольшая радость и возбуждение до того, как оно потянет за первую ленточку, до того, как разорвет бумагу. До тех пор, пока она тщательно упакована и плотно замкнута, тайна запирает дух в груди: в ней заключены все расчудесные возможности. А криминальные загадки не для того, чтобы их решать; решенные — они становятся бесполезными.

— Тамошние мартыновцы напали на вас и на господина Фессара, и, в свою очередь, мартыновец Пелка встал на вашу защиту, так? Ммм, — сделала она очередной глоток чая, — что-то мне это больше напоминает религиозное дело, видно, наступили вы им на мозоль.

— Ба! Да я про Мартына вообще услышал только-только. Наверняка, какая-то схизма в секте. Или другая какая свара под иконами. Вот тогда, и вправду, между братьями самые страшные жестокости, тут уже никакой жалости. Только ведь вы мне все равно не верите, я же в заговоре с князем и, наверняка, с самим царем. Черт бы их побрал! И вообще, кто он такой — этот Мартын?

Проводники прислушивались к нашей беседе, которую мы вели на польском языке — услышав имя Мартына, обменялись взглядами. Сергей засопел, достал из кармана своего мундира фляжку, заправил свой черный чай; отхлебнув, еще раз засопел… — Мартын, эх, Мартын. — Он перекрестился. — Знаком он нам, господин хороший, ездят тут такие, так что знаем.

Да и кто же знал бы их лучше, чем привратники Сибири: проводники Транссибирского Экспресса? Любое паломничество почитателей Мартына начинается с Транссиба. Хочешь не хочешь, веришь или не веришь — это дьяконы этой Церкви.