Анджей Земяньский - Бреслау Forever

— Вот теперь, видимо, начну стыдиться, когда ты станешь заниматься со мной сексом. Впервые в трезвом виде.

Он не заметил, как добрался до внутреннего дворика монастыря; уселся на маленькой лавочке у стенки, окружающей клумбу. На все это дело ему было насрать. Славек даже зевнул от скуки. Он помнил, как Мариола завела в его ноутбуке папку с названием «Отпуск мечты», поместив туда фотографии с их совместной поездки на море. Сташевский любил их пересматривать. Интересно, а для кого такую же папку Мариола создаст в будущем году? Интересно, а какая женщина создаст подобную папку для него?

— Что ты испытывал, когда ты снял женщину своего коллеги, спал с ней, а потом они приехали к тебе? — спрашивала Мариола. Они спали на твоей кровати, а ты — в комнате рядом. Что ты тогда чувствовал?

— Ничего, — всегда отвечал он в соответствии с правдой, если такое ничего ему не стоило. Сейчас он усмехнулся собственным мыслям. А что он чувствовал в данный момент? Ничего.

Сбоку к нему подсел Мищук.

В первый момент Сташевский его и не заметил, поскольку был погружен в свои мрачные размышления, коварно спутанные с восприятием окружающей красоты. Только он один мог соединить в себе эти два аспекта действительности одновременно. Боль и красота, полнейшая усталость и разрывающая энергия; какое-то страшное знании, которым обладал наряду с детской наивностью. Да, именно! Сташевский поймал себя на том, что все его мысли делаются все более наивными.

— Почему вы такой печальный? — спросил Мищук.

Славек глянул на типа в распахнутой американской куртке. Брать себя в руки он умел, хотя впечатление было ошеломляющее.

— А вы не были бы печальным? — ответил он. — Вот, веду следствие по какому-то идиотскому делу, которое тянется еще с тридцатых голов прошлого века, офицеры гибнут один за другим, у меня нет ни единого подозреваемого и… И тут вдруг ко мне подсаживается тип, который мертв несколько добрых десятков лет. Вы не назовете это причиной моего состояния?

— Жизнь всегда несет с собой разные неожиданности.

Сташевский слегка усмехнулся.

— В вашем случае, это даже трудно назвать жизнью.

Мищук расхохотался.

— Ты гляди… А вот тут пан меня и подрезал…

— Вы…

Он не смог докончить, потому что в наушнике раздался голос Гофмана:

— Славечек, а не мог бы ты нам открыть, с кем ты там разговариваешь?

— С паном Мищуком.

Тихое чмокание в микрофон.

— Я серьезно спрашиваю.

— Господи Иисусе, ну, с Мищуком, потому что он подсел ко мне на лавочку! Мне что, сунуть его удостоверение личности тебе в камеру?

Долгий перерыв.

— ОК, врубился. Применяю процедуру: «Полицейский в операции — не может говорить — опасность». Наши подойдут через десять секунд. Восемь, семь, сразу же займем и коридоры, пять, четыре…

— Нет! Нет, нет, нет! Ты неправильно меня понял!

— Операция — стоп! — Гофман рявкнул так, что у Сташевского чуть не лопнули барабанные перепонки. — Что ты, курва, имеешь в виду? — Это он уже добавил, по крайней мере, тише.

— Ничего не происходит. Никакой опасности нет.

— Так с кем ты тогда разговариваешь?

— Говорил. С Мищуком.

— Покажи его.

— Так я же гляжу на него.

До Славека донеслись тихие голоса на фоне.

— Камера номер один, на виске — ничего.

Сташевский узнал голос техника.

— Камера номер два, в сумке — ничего. Камера номер три, на крыше — ничего.

— Сканирование в инфракрасном излучении?

— Ничего нет.

— Славек, — это опять Гофман в ухе, — прицелься в него лазером.

Сташевский поднял сумку и направил в соответствующую точку.

— Что у тебя там? — снова Гофман.

— Наведение на ближайшую стену. Тридцать метров, — это снова техник. — А кроме того, совершенно ничего нет.

— Славек, — на сей раз Гофман поднес микрофон поближе к губам, — тебе и вправду ничего не угрожает? Если не можешь говорить, трижды подуй в микрофон.

— Говорить я могу, — ответил на это Сташевский. — Мне грозит страшная опасность, только пистолеты с автоматами от нее не спасут. Оставайся на посту.

Гофман долго не желал соглашаться, ворча под нос непонятные ругательства.

— Ладно. Делай, как хочешь, — наконец-то произнес он понятным языком.

Мищук неподвижно сидел в течение всей этой беседы, из которой должен был слышать только половину. Но в самом конце слегка дрогнул.

— Не верят, что вы со мной разговариваете? — спросил он.

— Ага. Не верят.

— Вот и вся ваша техника. Разве что собаке на будку.

Сташевский положил руку на спинку лавочки, вынул из кармана пачку сигарет.

— Видите ли… Техника — это не одни только устройства, такие или иные. Это еще и искусство дисциплинированного мышления.

— О, не знал.

— Да ладно уж. Закурите?

— С удовольствием. — Мищук взял сигарету из протянутой пачки, наклонился, прикуривая от американской «Зиппо». Сташевский, затягиваясь, шепнул в микрофон, скрытый в часах:

— Гофман, сколько ты видишь источников огня в инфракрасном диапазоне?

— Один, — тут же прозвучал ответ. — Твой. — Еще несколько секунд на раздумья. И вопрос: — Сколько сигарет было у тебя в пачке?

— Тринадцать.

— А сколько сейчас?

Пряча свои «Golden» в карман, Сташевский пересчитал пальцем.

— Одиннадцать. Где еще одна?

— Момент. Камера три, увеличение.

Пять секунд тишины.

— И что?

— Валяется под лавкой. Не горит. Наверное, ты упустил.

Мищук широко усмехнулся.

— Мало того, что не верят те, что слушают, — он затянулся и выпустил густой клуб дыма, — так и вы мне не верите.

— А как я могу верить человеку, который погиб лет шестьдесят назад. Именно здесь. В этом месте.

— Вот, действительно, большая загвоздка.

Мищук вытащил из кармана штанов приличных размеров бутылку, затычкой которой служила свернутая бумажка. На них обоих были военные штаны с огромными карманами. И те, и другие — американские. Хотя у Мищука это следовало из необходимости и поставок УНРРА, а у Сташевского — исключительно из требований нынешней моды. Первые были из обычного фронтового брезента, а вторые, типа «вудленд», дорогие, из легкого тропика.

— Бахнем по глоточку?

— Вы знаете, вообще-то я не пью. Но в такой компании…

Славек взял бутылку. Он чувствовал ее тяжесть и прохладу. Вытащил зубами бумажную затычку и выплюнул на ладонь, потому что в детстве видел, как это делали в фильмах, представляющих достижения Народного Войска Польского. Его окутал запах ужасного самогона. Тем не менее, он сделал большой глоток.

О Боже! Дерьмо, только жидкое! — это было его первой мыслью. Нет! Нитроглицерин, цианид, отрава для крыс, смешанная с жидкостью для пробивания сортиров на спирту с добавкой кошачьей мочи. Это была вторая мысль. Третьей уже не было. Сташевский начал кашлять, пытаясь избавиться от гадкой вони во рту. В голове все кружилось.