Анджей Земяньский - Бреслау Forever

— И что? Теперь вы мне верите?

Сташевский поднес часы к губам.

— Что ты видел на экране? — спросил он у Гофмана.

— Как ты изображал пантомиму.

— А что-нибудь еще? Бутылку?

— Больше ничего.

Мищук забрал самогонку и сделал несколько глотков. Особенного впечатления она на него не произвела.

— Ну что же, — слегка охрипшим голосом произнес он. Вообще-то, я вами восхищаюсь. Честное слово.

— Почему?

— Это следствие уже вели многие офицеры. Все они погибли. Только немногим удалось уйти живыми. Да и то — случайно.

— Я тоже погибну?

— Скорее всего, да. — Мищук вдруг рассмеялся. — А точнее, наверняка. Но это не больно.

Впервые Сташевский на вопрос: «И что ты сейчас чувствуешь?» не ответил бы: «Ничего». Игра даже начала ему нравиться.

— У меня имеется пара тузов в рукаве.

— Вы думаете про те пистолеты и автоматы, которые могут появиться в любой момент? — Мищук зыркнул в сторону, на вход на внутренний дворик. — Меня прикрывали Васяк и Борович со стэнами в руках. Один чуть не перестрелял всех монашек, второй от страха наделал в штаны.

— Но что-то у Боровича в башке было.

— Да. И смылись они, благодаря ему. А потом это их годами мучило. — Мищук поглядел прямо в глаза Сташевскому. — Но у вас я никакого страха не вижу.

— Угу, — спародировал Славек собеседника. — Просто-напросто, не установили страх в оборудование того экземпляра человека, которым я сейчас владею. На складе страха не оказалось, так что теперь я бракованный.

— И таких людей люблю. Не то, что типы, которые, увидав безносую, сразу же в слезы, и унижаются, переходя все границы приличия. Такие будут ползать в дерьме, умоляя дать им еще несколько дней. А вы — фаталист.

Сташевский почесался в голове. Солнце докучало все сильнее.

— Признаюсь, странное определение для человека, который был крестьянином, заключенным, а потом — простым милиционером. Это вы закончили какое-то высшее учебное заведение на том свете, что можете так высказываться?

— Я много чему научился, — кивнул Мищук. — Ну да ладно. Давайте перейдем к делу.

Они сидели в «Новокаине» [94]на Рынке. Гофман заказал какой-то невообразимый салат с тунцом; Сташевский цедил тоник, но без джина. Только с лимоном На стенах висели картины. Говоря по правде, это были только позолоченные, украшенные рамы, прячущие корпуса плазменных панелей, на которые выводились произведения искусства и другая фигня. Произведения искусства были классные, фигня, в особенности, парасексуальная, скорее всего, нет.

— Когда ты сориентировался, что разговариваешь сам с собой? — спросил Гофман, отодвигая тарелку.

— А холера его знает. Ты ничего не видел на мониторах, а он, казалось, знал все. Я думал, что он мне что-нибудь скажет.

— И сказал?

— А к чему вы, собственно говоря, ведете? — спросил Сташевский.

Мищук еще раз потянул из бутылки.

— Мне хотелось бы услышать от вас, к чему вы пришли. — Он задумался. — Хотя, и не должен. Могу вам это рассказать.

— Что рассказать?

— Результаты вашего следствия.

— Вы знаете все? Обо всей Вселенной?

— Да.

— Тогда, пожалуйста, скажите, как называли меня родители, когда я был маленьким?

Мищук даже не глянул в сторону.

— Они звали вас «Кайя».

— Как звали мою первую девушку?

— Бася. Не знаю, зачем вы потом отыгрывались на ней. Шрамы на сердце мужчины от ран, нанесенных бросившими его женщинами, красоты вовсе не портят, но…

Сташевский грубо перебил его. Он перегнулся через спинку лавки и вырвал горсть травы. Не глядя на ладонь, он подсунул ее Мищуку.

— Сколько травинок я держу в руке? — спросил он с вызовом. — Прошу прощения за подобный вопрос. Но, раз уж вы всеведущий…

— Да кому оно надо, травинки считать?

— Ты не знаешь? — Сташевский вдруг отказался от обращения на «вы». — А чему равен корень шестой степени из шести миллиардов двухсот трех миллионов семисот пятнадцати тысяч восьмисот девятнадцати, умноженный на три в двадцать четвертой степени?

Мищук только махнул рукой.

— Не знаешь, так? Что-то твое всеведение после смерти лажает.

Мищук расхохотался.

— А к чему ты это ведешь? — Он тоже перешел на «ты».

— А к тому, что ты, похоже, ты знаешь все, кроме того, чего не знаю я. У меня создается такое впечатление, что, разговаривая с тобой, я разговариваю сам с собой. Такой вот монолог, расписанный на двух исполнителей.

Мищук вытащил из кармана пачку «плейерс» и газету. Оторвал от первого листка кусок величиной с ладонь, размял сигарету. Табак свернул в оторванный фрагмент, сунул в рот и закурил. По сторонам разошелся едкий дым, в основном, по причине толстой, некачественной бумаги.

— Так оно покрепче, — объяснил Мищук и подал газету Сташевскому.

Тот прочитал название: «Пионер». Оно ему ничего не говорило. Он отметил лишь то, что издание было напечатано в 1945 году, во Вроцлаве. Славек просмотрел несколько заметок. Какой-то читатель жаловался, что выселенные из-за Буга переселенцы разводят в жилищах домашних животных. Кто-то держал в ванной корову, другой, в комнате — двух лошадей, а в подвале — свиней. Похоже, что явление было распространенным.

Мищук глянул ему через плечо.

— А чего удивляться? — прокомментировал он заметку. — Так же легче уследить. Зачем мародерам на чужой беде жиреть.

Из другого кармана он вынул еще «Нижнесилезский Вперед». Редакторская статья сообщала о первом представлении во Вроцлавской Опере. Это была «Галька» [95]в режиссуре Станислава Драбика с Францишкой Плятувной в главной роли. Наполовину приватное предприятие, с обнаруженными декорациями и тирольскими костюмами, быстренько переделанными в гуральские [96]. Немецкий балетмейстер учил немецких танцоров полонезу и мазурке. Спонсировала все представление Красная Армия.

— Об этом ты знал?

— Нет. Сташевский оперся подбородком на руку. — Но я знаю, что ты хочешь сказать. Ведь я же мог обо всем этом слышать, потом забыл, а сейчас извлек из собственного подсознания.

Мищук только рукой махнул. Сташевский поднес часы ко рту.

— Гофман, задай такой вопрос, на который я не могу знать ответ.

— Мммм… — услышал он в ухе. — О чем я сейчас думаю?

— Это, как раз, я знаю. Про задницы!

— Ладно, назови номер дела, которое я как раз сейчас веду.

Славек передал вопрос Мищуку. Тот зыркнул в бок.

— КВ дробь чего-то там и чего-то там дробь ноль шесть.

Сташевский вдруг рассмеялся.

— Как же, как же. Так и я сам бы додумался. Но ты же не знаешь, какие цифры скрываются за «чего-то там».

— Вижу, что ты упрямый. — Мищук снова глотнул самогонки. Закуской было нюхание подмышки. — Ну ладно. Раз ты считаешь, что я — это ты, то, возможно, подобный разговор с собственным «альтер эго» [97]даст какой-то положительный результат?