Дмитрий Раскин - Судьба и другие аттракционы (сборник)

А ведь мне до пенсии уже чуть меньше года. Стало быть, это моё последнее дело? Смешно. То есть как раз банально. Так и знал, что закончу на чем-нибудь в этом роде. Было время, казалось, вот завтра начнется, наконец, что-то стоящее, настоящее… Что же, в конечном счете, привык к рутинной, бесцветной жизни, да и к собственной бездарности, оказывается, можно. Занимаюсь всякой мелочевкой, ерундой и, в принципе, должен радоваться, что вообще востребован. Но я не радуюсь. По причине дурного характера, видимо.

Вот весь мой итог — я консультант Экспертного совета, в чьих консультациях наши высокие эксперты, разумеется, не нуждаются, но на всякий случай, мало ли что, раз уж этого требует форма…

Если б это сознание своей неудавшейся жизни было источником сладости, что вроде как мне причитается здесь, или хотя бы основанием интереса к собственной персоне. Но нет же, нет. Теперь уже нет, если честно. То есть я себя самого извожу теперь, вгрызаюсь в собственные кишки вообще задаром?

Передо мной все тот же Джон Гордон в который раз пытается достучаться до меня, возмущен моей тупостью, сдерживается в интересах дела.

— Все, что вы рассказали, мистер Гордон, — улыбаюсь я (мне отчасти приятно, что его раздражает моя улыбка), полностью подтверждается архивными материалами. Действительно, триста лет назад вы стартовали в составе экипажа звездолета «Возничий» под командованием Марка Кегерна.

— Десятого марта две тысячи двухсотого года, — кивает Гордон.

Эту фразу в моем кабинете он повторял, наверное, сотню раз. И сами доказательства правдивости его слов теперь уже стали для него источником безнадежности. Доказательства при всей их очевидности ничего не меняли. Но в его голосе злость, а не безнадежность. И это меня раздражает.

— В составе экипажа также находилась Стоя Лоренс — биолог, генетик, бортовой врач. — Все-таки иногда неплохо чувствовать себя винтиком бюрократической машины.

При упоминании о Стое Гордон становится напряженным.

— Нас всего было трое, хотя первоначально планировалось шестеро. — Гордон говорит торопливо. Ему хочется побыстрее перескочить через дурную бесконечность протокола и начать наконец разговор со мной как с человеком.

— Это тоже подтверждается архивными данными, — я не тороплюсь становиться человеком, — но…

— Мистер Томпсон! — срывается Гордон. — Мы уже в сотый раз, наверное, доходим до этого вашего «но» и дальше начинается полный бред.

— Просто каждый раз вы перестаете меня слушать. — Я улыбаюсь усталой, не без претензий на мудрость улыбкой.

— С меня хватит! — Гордон ударяет ладонью по моему столу, вскакивает. Затем заставляет себя снова сесть. — Хорошо, Томпсон, давайте по пунктам. Что из всего рассказанного мною вызывает недоверие у членов этого вашего Экспертного совета? Что?!

Кажется, Гордон прав. Это действительно дурная бесконечность и я здесь заложник. И не денешься никуда.

— То, что все это именно рассказано вами, и только. — Я говорю нарочито, можно сказать, демонстративно спокойно. — Как вы не понимаете? Неужели в ваше время, триста лет назад вам бы поверили на слово?

— В мое время? — Гордон задумался. — Я не мог бы уйти отсюда по своей воле до окончания расследования.

— А сейчас, пожалуйста. — Я указал на дверь все же несколько театрально. — Как-никак очевидный прогресс в смысле гуманности, и вообще. Согласитесь. Но вы же вот не уйдете.

— Получается, да. — Пожал своими острыми плечами Гордон.

— Ну конечно, вам же там открылось что-то такое насчет «истины» и «счастья».

— Послушайте, Томпсон! — он опять начинает клокотать. — Вы же умышленно искажаете мои слова. Я хочу говорить с кем-нибудь из экспертов напрямую.

— Я бы тоже этого хотел и не меньше вашего.

У меня получилось просто. Его реакция на вырвавшуюся простоту? Он надеется, что вот, наконец-то, начнется «по-человечески»? Я впервые почувствовал презрение к нему. До этого, весь этот месяц были злость, все то же раздражение, усталость, порой восхищение им как достойным противником. Был даже страх перед этими его бесконечными мистификациями, что мне не по зубам, я понимал. Но вот презрение? Хорошее чувство, дает свободу от ситуации. Жаль только, что оно у меня получается какое-то мелкое, гаденькое, но уж какое есть.

— Давайте так, Гордон, — начал я, — еще раз, не важно, по счету который, и всё сначала. Только теперь я буду говорить за вас, как я вас понял, а вы станете задавать вопросы.

— Вы так хотите, чтобы я влез в вашу шкуру, — усмехнулся Гордон, — проникся сочувствием ко всем вашим мукам со мной?

Я, пожалуй, поторопился со своим презрением.

— Приберегите-ка это для психолога, Гордон. Он у вас по графику, насколько я помню, завтра.

Кажется, я перебарщиваю с демонстрацией невозмутимости, и Гордон видит это.

— Итак, триста лет назад Джон Гордон принял участие в экспедиции, которая тогда считалась эпохальной.

— Она и была такой, — боль в голосе Гордона.

— Мы же договорились, что вы будете только спрашивать.

— В чем ее уникальность? — уныло спросил Гордон.

— Впервые полет на такое, превышающее продолжительность человеческой жизни расстояние.

— Благодаря чему это стало возможно? — Гордон, судя по всему, не верил не то что в успех, хоть в какую-то целесообразность этой моей затеи.

— Астронавты погружаются в такой своего рода анабиоз, при котором чрезвычайно замедляется старение организма. Так за первые сто лет полета Гордон постарел всего-то на полтора года.

— Почему старение вообще не сведено к нулю? — Гордон добросовестно отбывал свой номер. — Это же сделало бы возможности человека в дальнем космосе безграничными.

— Анабиоз такого уровня обернулся бы распадом нейронных связей. А это значит, при возвращении к жизни не только память, но и сама личность не была бы восстановлена. В лучшем случае мы получили бы тридцатилетних астронавтов с девственно чистым мозгом новорожденного.

— А в худшем?

— Об этом позже, — обрываю я. — За полгода до цели астронавтов выводят из анабиоза. Этого срока достаточно, чтобы адаптироваться… к жизни.

— Эти полгода были адом, — буркнул Гордон.

— На сегодняшний день паспортный возраст Джона Гордона триста сорок лет при реальном биологическом сорок или же сорок с хвостиком.

— Почему, путешествуя в звездном скоплении, экипаж «Возничего» не соизволил послать ни одной радиограммы? — перебил меня Гордон.

— Это скопление… э… как оказалось, в его глубине искажено не только пространство, но и время. Это ловушка для времени, временна́я петля, если говорить языком аналогий.

— Мы слишком поздно поняли это, — вклинился было Гордон.