Гоар Маркосян-Каспер - Четвертая Беты

— Чего вы хотите? — спросил Маран спокойно. Дан удивился силе его голоса, легко перекрывшего угасающий шум.

В наступившей тишине слышались только отдаленный топот и потрескивание горящих факелов.

— Чего вы хотите? — повторил Маран. — Что защищаете и от кого? За кем идете и куда?

Над толпой появилась темноволосая голова. Крик, который в гуле голосов звучал бы естественно, в тишине казался неуместным. Не казался — был. Бессвязные слова…

— Наши завоевания под угрозой! Нас хотят отбросить в императорские времена… За что боролись?.. Не позволим!

И другой:

— Мы выбрали свой путь раз и навсегда! Мы не свернем с него!

И уже из глубины толпы, тихо, но упрямо:

— Изия оклеветали!

И словно эхо — оклеветали, оклеветали, оклеветали, и судорожный вскрик — вы оклеветали, вы…

Маран не шевельнулся. Просто, словно среди своих, даже немного лениво проговорил:

— Какой у нас сегодня день? Раз, два… Три дня до выходного — потерпите? — ответом было настороженное молчание, но он продолжал уверенно, словно получил согласие. — В выходной приходите… приходите все!.. к Полю Ночных Теней. Только не ночью, а утром. Там поговорим. Жду.

Он перевернул факел, наступил на него, погасил, потом соскочил со стены и растворился в темноте провала.

Люди постояли и разошлись, большинство сразу, меньшинство после неудачных попыток подхлестнуть себя и других… не получилось, что-то сломалось в порыве толпы.

Дан и Мит ушли последними.

Старый зал приветствовал своего любимца оглушительной овацией. На этот раз Поэт, намеренно или случайно, обставил свое появление более торжественно, он вышел из галереи нижнего яруса на уровне второго-третьего ряда и сразу оказался на сцене. Едва он стал в центре и приветственно поднял руку, как весь зал поднялся. Аплодировали стоя, на сцену полетели уже знакомые Дану темные ветки, покрытые мелкими белыми цветами — каора, в Бакнии эти ветки было принято дарить, как на Земле розы. Дан и Дина Расти сидели в верхнем ряду под самой стеклянной крышей, им была видна вся масса зрителей, сплошь покрывавшая стенки и словно устремленная к белоснежному от множества цветов донышку чаши Старого зала.

Наконец, аплодисменты стихли, Поэт снял с плеча ситу и запел.

Он спел уже пять или шесть песен, когда Дан почувствовал на своем плече чью-то руку, поднял голову — Маран, видимо, тот вошел через верхний вход, рядом с которым сидел Дан. Дан и Дина подвинулись, и Маран примостился сбоку. Никто как будто не заметил его прихода.

Поэт, между тем, продолжал петь. Дан с нетерпением ожидал повторения световой феерии осеннего концерта, но время шло, было по-прежнему светло, и он наконец понял: в Бакнию пришла весна… Хотя здесь времена года особенно не различались, в сущности, то, что они с Никой в свое время назвали осенью, просто потому, что дни стали короче, немного похолодало, и относительно часто шли дожди, в торенском понимании таковой не было, слово, которое они сочли эквивалентным соответствующему земному, обозначало период, длившийся больше полугода и почти такой же теплый, как зима в земных субтропиках…

Поэт прекратил концерт как-то неожиданно — допел песню, сказал негромко: «Все, спасибо», спрыгнул с небольшого возвышения, заменявшего сцену, и быстро поднялся к ближайшему выходу. Задержался на секунду, прощально помахал рукой и исчез. Аплодисменты смолкли, публика хорошо знала привычки своего кумира — ушел, значит, ушел. Как-то Дан спросил у Поэта, почему тот не поет на бис, с трудом разъяснив ему это понятие, Поэт пожал плечами — «Я пою до тех пор, пока мне поется, не меньше и не больше»…

Маран вышел в проход и остановился, поджидая Дана и засидевшуюся в задумчивости Дину. Дан услышал, как кто-то неподалеку вполголоса сказал:

— Смотри, Маран.

— Где? В зале? Не может быть.

— Да вот же он!

По залу пронеслось шушуканье, все стали оборачиваться.

— Я подожду вас внизу, — торопливо сказал Маран и выскользнул в неправильный овал выхода. Однако опередить толпу он не успел, пока он спускался по длинной, свободно вьющейся вдоль наружной стены зала висячей лестнице, главная масса зрителей хлынула наружу через выходы нижних и средних ярусов, и когда Маран добрался до уровня второго-третьего ряда, внизу, на земле, уже колыхалось людское море. Еще несколько ступенек, и он исчез бы в толпе. И тут стоявшие под лестницей люди одинаковым жестом подняли руки и сложили ладони над головой — старинный знак уважения и доверия. За ними другие, дальше, дальше… И Маран растерялся. Он судорожно стиснул тонкую трубку-перила, попытался что-то сказать, но губы его не слушались, потом тихо — так, что его было слышно только в первых рядах, прошептал: «Благодарю», наконец овладел собой и повторил уже громко:

— Благодарю вас…

Чуть позже, когда они всей компанией, уже с Поэтом и невесть откуда взявшимся Дором, шли вдоль бесконечной стены Дома, где жила Дина Расти, Поэт сказал полушутя:

— Вот жизнь пошла! Поешь, поешь, а приветствия достаются неизвестно кому, — потом посерьезнел, — ты добился многого, Маран. Я знаю тебя, и все же я удивлен.

Маран вздохнул.

— Боюсь, что я тут не при чем. Это остатки уважения к правительству вообще.

— Брось.

— Правда. Я уже говорил тебе вчера, позавчера и повторяю сегодня: я не считаю, что успел сделать нечто особенное, более того, я считаю, что фактически ничего еще не сделал. Это работает привычка уважать власть. Бакны всегда уважали власть… за исключением двух-трех кратковременных эпизодов, да и то неуважение это касалось конкретных ее носителей, но сама власть, так сказать, в чистом виде, всегда сохраняла свои позиции. Правда, они еще не знают о размерах преступлений, которые совершаются именем власти, более того, собственными руками облеченных властью людей. Вот когда они узнают… — в его голосе прозвучали странные нотки — ожесточение, смешанное с тоской…

— Маран, — Дина осторожно коснулась его руки, — а может, и не надо, чтобы они узнали? Зачем? Что это изменит? Погибшие все равно уже не вернутся.

Маран остановился.

— Дина! — сказал он удивленно. — И это говоришь ты? А память о погибших? А их честь?

— Надо двадцать пять раз подумать, прежде чем совершать опрометчивые поступки, — хмуро заметил молчавший до того Дор. — Можно ведь необратимо подорвать авторитет власти.

— Кому нужен авторитет, основанный на лжи и крови? Вам? Мне — нет!

— Послушав тебя, можно подумать, что ты был не сотрудником Охраны, а одним из тех, кого эта Охрана поставила перед судом, — бросил Дор иронически.

— Что ты этим хочешь сказать? — спросил Маран.

— То, что сказал. Люди, которые ни в чем не замешаны, люди, которые потеряли мужа, как Дина, или брата, как я, готовы все забыть, а ты — ты, который весь был в этом дерьме, теперь хочешь быть чище всех?