Адвоинженер - Из коридора в коридор или секрет маленькой Амалии

– Вам бы в разведке служить, – генерал всем своим видом выражал радушие.

– Похоже, заканчивается эра диктатуры «пролетариата»?

– А ее и не было никогда. Заканчивается время, если точнее цикл, фаза той системы, которая возникла в результате переворота семнадцатого года. Это точно. И весь вопрос заключается в том, как преодолеть слом старой системы с минимумом неприятностей, хотя… вряд ли такое возможно. Но некоторые, так сказать «страшные» угрозы, можно как-то нивелировать. Если не избавиться совсем, то хотя-бы снизить уровень опасности.

– Не знаю, генерал, как сложится моя судьба, и Ваша… но был бы рад узнать, что с Вами все в порядке.

– Дорогой мой, Вы никогда не избавитесь от комплекса интеллигентного человека, посему… всегда будете жить во внутренней эмиграции, всегда будете настроены оппозиционно к любому начальству. Будь это начальство коммунистическим, социалистическим или «подлинно» демократическим. А я, при любом раскладе, останусь наверху, каким – бы этот верх не стал. Так, что… мы остаемся при своих. Как Вы тогда сказали: мне с докладом наверх, а Вам – в подвал. Такое место нам отведено и, главное, что с этими местами мы согласны. На посошок?

– Охотно. Мне нечего Вам подарить, генерал, разве… вот этот коробок – и я протянул ему коробку спичек, в которой был спрятан контур с Амалией.

– Спасибо, очень любезно с Вашей стороны. В свою очередь, заверяю Вас, что буду предельно осторожен с огнем. Всего доброго, успехов и… Удачи!

Я вышел и сразу очутился в объятиях Симеонова

– Друг, страшно рад, за тебя. Поздравляю! – мы расцеловались

– Ты, как, Симеонов?

– Веришь, у меня все фиолетово, лучше не бывает, женился. Угадай на ком?

– Наташа?

– Точно, ждем сына!

– А Настя как? Я думаю, что ты на городском причале с ней объяснился…. Ах, этот знойный, летний полдень, да, Симеонов. Морской ветерок развевал ей волосы, а она… она все смотрела вдаль – туда, туда, за линию горизонта…

Симеонов, по обычаю, впал в ступор, правда, на сей раз выпал оттуда сам, без посторонней помощи.

– Ой, я и забыл, что ты эта… того, все видишь. Ага, тяжело мне было, но я ей сказал, что…

…Мы не можем, просто не имеем права быть вместе…

– Ты что, подслушивал! Блин, ну, тебя. Короче расстался с Настей

– Молодец, Симеонов, уважаю. Надо это отметить.

– Будь спок, в самолете уже стол накрыт, генерал распорядился, да… и Жанна сама не своя, как на иголках.

– Понимаю, парней тоже отпустили.

– Их уже везут на аэродром.

– И вещи взяли?

– Наверно. Тут вот еще что. Скажи мне, как друг, объясни. Наташка говорит, что, когда она ждала меня, сидела в парке на скамейке, к ней подошел человек, по описанию похожий на тебя…

– Вот странно, я-ж на объекте просидел

– Да, знаю я. И этот человек сказал…

…Ты жди его, Наташка, он обязательно вернется – только очень жди…

– Значит, это был ты?

– Симеонов, скажи, ты счастлив?

– Да, офигенно!

– Так будь себе счастливым до конца. Какая разница, кто был, и кто чего сказал. Ты получил награду за поступок, забудь о частностях. Подумай о Наташе, о вашем сыне, о любви…

– Странный ты, я-ж тебе, как другу… а, ладно, все равно – с меня банкет, договорились

– Симеонов, с тобой в разведку, а уж, на банкет, так с полным нашим «хорошо».

И точно, когда я зашел в самолет, все было накрыто. Нам отвели каюты в первом классе, но сели все в специальном отделении для банкетов. Накрахмаленные стюардессы, а особенно Жанна, не скрывая радости, хлопотали вокруг нас.

– Вадимчик, пока еще Вы терзвый, как собака, не откажите, и первый тост, пожалуйста, что поумней, за нас, но главное, за это… – я щелкнул пальцами

– За любовь! – Сява и Жанна сказали это одновременно

И Вадя сказал:" Люди, один умник по фамилии Хайдеггер, спьяну или с похмелюги, написал в моем сердце такие строки:

…Прорывом объективированного мира является не только подлинное человеческое общение, но и сфера собственно творчества. Истинная коммуникация, как и творчество, несут в себе трагический надлом – мир объективности непрестанно грозит разрушить экзистенциальную коммуникацию. И сознание этого приводит нас к утверждению, что всё в мире, в конечном счёте, терпит крушение уже в силу самой конечности экзистенции, поэтому человек должен научиться жить и любить с постоянным сознанием хрупкости и конечности всего, что он любит, незащищенности самой любви. Но глубоко скрытая боль, причиняемая этим сознанием, придаёт нашей привязанности особую чистоту и одухотворённость…

Выпьем, господа, и прекратим свою замкнутость в самих себе, ибо, несмотря на всю философию и всех философов, любовь способна преодолеть и крушение, и конечность, и предопределенность, и отрешенность. Так за любовь, друзья мои.»

Самолет летел и летел, а мы все пили и пели во славу любви, поскольку только любовь была, есть и будет единственным связующим всего и вся на нашей хрупкой планете, только любовь способна перешагнуть время и пространство, трудности и преграды, разлуки и обреченность.

На этом можно было бы и закончить, если бы не одно но…

По прилету, нас провели через зал иностранных делегаций, где торжественно наградили и поблагодарили, вручив памятные подарки и доставили в целости и сохранности до дверей с дубовыми панелями. Распрощавшись с гостеприимными официальными лицами, мы, нагруженные по самое «немогу», доплелись до буфета, который оказался совершенно пуст, если не считать знакомой нам буфетчицы.

– Мальчики, Сява! – звонко обрадовалась она – Радость-то какая, уж и не мечтала, не верила, что увидимся, шампанского?

– Легко, давай, за встречу, хорошо, что все на месте – и Сява усадил ее на колени.

– Чего приуныл, начальник – Вадя, сидел расслабившись – все будет, сам же знаешь

– Угу, я знаю, но сердце больно ноет…

– Не в первый раз.

– Как в первый, впрочем, все неважно, все к лучшему, поверь

– И ты не унывай, все лучшее всегда с собой

Пробило шесть часов, и в ту же минуту открылась дверь

…солнце, такая масса солнца хлынула в меня…

– О, Госпади, Ириша!

– Да, милый, это я…

И снова я ослеп