Вадим Бабенко - Семмант

«Адель» натягивала перчатки, доставала предметы – один, другой. Взгляд ее затуманивался слегка, губы приоткрывались. Ты мне нравишься, – говорила она. – Повернись пожалуйста набок…

Халатик ее распахивался точно в нужный момент. Она вся была в своей влаге – обязанности медсестры очень ее возбуждали. Иногда мы менялись ролями, я набрасывался, она подчинялась. Я выкручивал ей соски, она просила – еще, еще. Потом я вновь становился покорен, она ходила по мне, садилась мне на лицо. И тут же сама срывалась в бурный оргазм…

Мы придумывали и другие сценарии, Лидия экспериментировала с одеждой, изобретала странный макияж. Представала Гесперидой, Наядой, становилась моей музой. Ее улыбка бывала так трогательна – мне и впрямь в те минуты хотелось творить для нее. Одной Адели казалось мало, хотелось сделать что-то еще. Что-то великое, достойное вечной жизни. Строгий Леонардо подмигивал мне из Астрала. Жаль, что это длилось недолго.

Я пытался зафиксировать миг, продлить момент, растянуть время. Заставлял ее медлить у неуловимой точки. Заставлял доводить меня до крайности возбуждения, останавливаться там, где невозможно остановиться. Исказившись лицом, просил ее – повторяй: «Ты создашь! У тебя получится!». И она повторяла – на разные лады.

Порой мы даже играли в смерть. Мой балахон – тот, в котором я впервые подчинил ее себе – был давно уже перекрашен в черный цвет. Я надевал его и брал в руку трость, как посох. Приходил за Лидией шаркающей походкой. Называл ее по имени – будто на перекличке. Дожидался ответа – робкого, еле слышного – и говорил без всякого выражения: – Пойдем, пора.

Я завязывал ей глаза, вел из комнаты в комнату, сжимая холодные пальцы. Мы петляли, кружили, заходили в одну спальню, в другую. Потом оказывались в гостиной, там стоял стол с черной скатертью, горели свечи. И пахло ладаном – для пущего эффекта. Это был очень правдивый запах.

Повязка падала на пол, Лидия озиралась в испуге. Спрашивала чуть слышно: – Что, уже? Уже, так быстро, все кончилось – навсегда?

Я лишь кивал, не отвечая, и показывал ей жестами – раздевайся! Она снимала одежду, путаясь в молниях и застежках. Я набрасывал ей на плечи балахон, такой же, как у меня. Надевал капюшон – он полностью скрывал ей лицо. Потом брал за руку и снова вел – по кругу, запутывая следы.

Теперь кругом была музыка – грустный, строгий орган. Балахон Лидии был из тонкого шелка – он ласкал, баловал тело. Чем дальше, тем увереннее становилась ее походка. Она понимала, что, умерев, станет со мной едина. В такой смерти для нее была жизнь. Не после, а именно в ней – сейчас!

Когда мы вновь оказывались в зале, запах ладана не пугал ее больше. Я заставлял ее лечь на стол, задирал балахон, оголял бедра. Мы чувствовали торжественность минуты, это очень волновало обоих.

Кто ты теперь? – спрашивал я ее, и она отвечала: – Адель!

Кто ты на вкус? – допытывался я, и она повторяла: – Адель! – вся дрожа в предвкушении.

Проверим… – говорил я хрипло и проводил языком ей между ног. Ее стон звучал так искренне-страстно, что легко было представить и рождение, и смерть. И я брал ее – на черной скатерти, не снимая балахона…

Эта игра почти помогла мне, пусть ненадолго, поверить в нас вновь. Мы будто обрели наконец долгожданную близость. Или нашли объяснение – тому, для чего не нужно объяснений.

Но – и объяснение оставалось иллюзией. Вопрос «зачем» никогда не исчезает сам собой. От него не отделаться лицедейством, умолчанием, многозначительным взглядом.

Я знал это, но в моем знании не было прока. Поделиться им было не с кем – даже Семмант вряд ли понял бы, о чем я. Лишь призрак любви, быть может, отнесся бы ко мне с сочувствием, но он не посещал меня больше, мы были далеки друг от друга. Я уже забыл, как шелестят его одежды.

Стояла жара, начался июль. В раскаленном городе было пыльно, душно. Как никогда ранее, я ощущал устойчивость своей жизни – каждой из ее сторон. И еще я чувствовал, что обманут в чем-то, но жаловаться на это было глупо.

Я и не жаловался, понимая: никакое равновесие не длится долго. Видимость устойчивости – самая неустойчивая вещь на свете. И действительно, очень скоро мне предстояло убедиться в этом.

Как всегда, все началось с ощущения беспокойства. Я стал чувствовать недосказанность, упущенный шанс. С досадой я спрашивал себя – в чем дело? Прокручивал в голове: Семмант – дружба – богатство. Лидия – Адель – снова Лидия, теперь уже завоеванная, послушная… Логический контур был безупречен, но что-то оставалось за ним, вне.

Я снова стал просиживать часы в мадридских кафе и барах. После свиданий с Лидией я шел бродить по городу, потом вдруг толкал первую попавшуюся дверь, садился за столик у дальней стены. И наблюдал за девушками в поисках ответа, хоть и сам вопрос был мне пока еще неясен.

Почти сразу я открыл для себя, с каким облегчением думаю не о сексе, и убедился, что до сих пор знаю о женщинах очень мало. Да, мой прежний взгляд был верен, но уж очень узок и однобок. Зов плоти – это слишком скупо, влечение не свести к простому – к физиологии, к буйству гормонов. Было что-то еще, мой натренированный сенсор теперь сигналил, не переставая. Он стал чувствителен, как счетчик нуклидов, как радар, которым слушают космос. И он фиксировал – щелк, щелк, щелк…

Таинственные корпускулы, они же волны, наполняли пространство. От незнакомок шли мягчайшие лучи – от многих из них, почти от каждой. Уловив их – нервом, всем существом – можно было додумывать остальное. Медитировать, грезить – не об одном лишь плотском. Угадывать – щедрость души, кротость, ласку. И – ту самую вечность, о которой я когда-то писал Семманту.

Вновь, уже более не смущаясь, я размышлял об ауре, о женской сути. Я фантазировал, давал себе волю, а потом глядел трезвым взглядом и строго спрашивал – это правда? И отвечал – наверное, да. Вскоре стало ясно: явление не оспорить, нельзя больше отрицать, сомневаться. Напротив, мягчайший луч следовало назвать словом. Я назвал его – «свечение Евы». После этого все стало на свои места.

Ева, первая их первых, она чиста, как ее свет; ее имени нельзя лгать. Я стал признаваться себе во всем, на что раньше закрывал глаза. Я стыдился своей слепоты и каялся, стыдясь, и это было легко – к кому, как не к Еве можно прийти, раскаиваясь, сознаваясь в самых страшных грехах? Она простит, ибо в ней живет непоколебимая уверенность всепрощения. Она простит взаправду – это не то, что просить снисхождения у богов, которым никогда не доверяешь толком. С ней можно почувствовать себя ребенком, младенцем у нее на руках. Она будет заботлива без меры, а потом – тут же станет беспечна и беззаботна; в ней самой живет непосредственность детства, незамутненная младенческая невинность. Потому, так хочется холить и баловать их всех – и Еву, и ее сестер – и мы балуем их и холим, пусть и знаем, что на самом деле они отчаянно, необратимо грешны…