Пол Андерсон - Психотехническая лига

Значит, это Земля.

Перед ним открывался холодный и прекрасный мир. Утесы спадали синевато-серым потоком в огромный гулкий каньон реки. На дальней стороне гора поднималась в тускло-лиловой дымке к сверкающим под солнцем снегам и небесной безбрежности за ними.

На склонах, спускающихся к реке, росли кусты, зелень скрадывала отдельные скалы, одинокими огоньками пламенели ягоды. Позади Розенберга и по обе стороны росли деревья, высокие сосны в пещере тени, стройные шепчущие буки, струящийся ясень, ловивший листьями слепящий ливень солнечного света. Он и не помнил, сколько цветов росло на этой планете.

И еще она жила звуками.

Деревья лопотали. Москиты тоненько зудели возле его ушей. Пела птица — Барни не сумел ее распознать, но это была тоскливая текучая трель, преследовавшая его мысли. Еще одна отвечала свистом, и где-то третья поддержала эту болтовню своим щебетом и чириканьем. Мимо пронеслась рыжей кометой белка, и он услышал, как ее коготки тонко царапнули по коре.

А запахи… бесконечный живой мир ароматов; сосна, и плесень, и полевые цветы, и речной туман! Барни почти забыл, что обладает чувством обоняния, поскольку в закупоренной стерильности Марса запахов не было.

О, его мышцы болели, он тосковал по мрачному голому великолепию пустынь, и он недоумевал, как вообще приспособиться ему к этому жестокому миру, где люди противостояли людям. Но все же… Земля была домом, и миллиарды лет эволюции нельзя было скинуть со счетов.

Однажды Марс станет развитой планетой, а его люди будут богаты и свободны. Розенберг покачал головой и слабо улыбнулся. Бедные марсиане!

Позади раздались легкие шаги. Он обернулся и увидел приближающуюся Дженни Доннер. Она была в легком наряде, блузка и шаровары, не скрывавшем ни ее грации, ни ее усталости. В ее волосах тусклым блеском сияло солнце. Розенберг встал с чувством неловкости.

— Пожалуйста, сядь. — Голос ее был печальным и несколько отстраненным. — Я бы хотела присоединиться к тебе ненадолго, если можно.

— Не возражаю. — Розенберг снова опустился на мшистый ствол. Под ладонями он был холодным, чуть сыроватым. Дженни села рядом с ним, уперев локти в колени. Какое-то мгновение она была спокойна, глядя на залитую солнцем землю. Потом она вытащила пачку сигарет и протянула их мужчине.

— Курите? — спросила она.

— Я? Нет, спасибо. Я отучился от этой привычки на Марсе. Там хроническая нехватка кислорода. Мы вместо этого жуем табак, если есть лишние деньги.

— Вот как.

Она зажгла сигарету и сильно затянулась, втянув щеки. Барни видел, как тонко строение лежащих под кожей костей. Что ж — Стеф всегда выбирал самых лучших женщин, и получал их.

— Мы приготовим тебе постель, — сказала она. — Нарежем еловых веток и положим под спальный мешок. Дает хороший сон.

— Спасибо.

Они немного посидели молча. Сигаретный дымок рваными струйками уплывал прочь. Розенбергу было слышно, как свистит и трубит ветер где-то далеко по каньону.

— Я хотела бы задать тебе несколько вопросов, — сказала она наконец, обернув к нему лицо. — Если они окажутся слишком личными, просто скажи.

— Мне нечего скрывать — к несчастью. — Он попытался улыбнуться. — У нас на Марсе нет тех понятий о приватности. Их было бы слишком трудно сохранять в наших условиях жизни.

— На Земле они тоже появились сравнительно не так давно. Вернитесь к Годам Безумия, когда было столько эксцентричности всех видов, масса из них незаконные. О черт! — Она швырнула сигарету на землю и яростно растоптала ее каблуком. — Я собираюсь забыть про все. Спрашивай меня обо всем, что считаешь относящимся к делу. Нам нужно добраться до правды в этом вопросе.

— Если сможем. Я бы сказал, что это хорошо охраняемый секрет.

— Слушай, — сказала она сквозь зубы. — Моим мужем был Мартин Доннер. Мы были женаты три с половиной года — именно женаты . Он не мог мне много рассказывать про эту работу. Я знала, что он на самом деле ооновец и что его инженерная работа была только прикрытием, и это было почти все, что он мне вообще рассказал. Понятно, он никогда не говорил мне о двойниках. Но если не считать этого, мы были влюблены и сумели узнать друг друга настолько хорошо, насколько двое людей могут узнать друг друга за это время. Больше, чем просто внешность. Это был также вопрос личности, поведения, выражений лица, выбора словосочетаний, манеры двигаться и работать, миллион мелочей, слагающихся в один большой узор. Всеобъемлющий гештальт, понимаешь?

— Теперь этот человек — как, ты говоришь, его имя?

— Нэйсмит. Роберт Нэйсмит. По крайней мере, так он мне сказал. Другого парня он называл Лампи. Мне полагается поверить, что Мартин мертв и что этот — Нэйсмит — занял его место, — торопливо продолжала она. — Они хотели быстро забрать меня из дому, им нельзя было останавливаться ради спора со мной, потому они послали его точную копию. Ладно, я видела его там, в доме. Он сбежал со мной и мальчиком. У нас был долгий и беспокойный совместный полет сюда — ты знаешь, как напряжение выявляет наиболее основные характеристики личности. Он остался здесь на всю ночь…

На щеках ее медленно выступил румянец, и она отвела взгляд. Потом дерзко повернулась обратно к Розенбергу.

— И он полностью одурачил меня. Все в нем было Мартина. Все! О, я полагаю, были незначительные вариации, но они на самом деле должны были быть очень незначительными. Можно в наше время замаскировать человека с помощью хирургии и косметики и всякой всячины, так что он будет двойником почти во всех деталях физического облика. Но может ли хирургия дать ему ту же самую забавную улыбку, тот же набор фраз, то же чувство юмора, ту же манеру подхватывать сына и разговаривать с ним, ту же привычку цитировать Шекспира и способ вытаскивать сигарету и зажигать ее одной рукой, и срезание углов при пилотировании флаера — ту же самую душу? Можно ли такое сделать?

— Не знаю, — прошептал Розенберг.

— Я не могу в это поверить, — сказала она. — Я бы подумала, что он пытается рассказать мне какую-то историю по каким-то неизвестным причинам. Но здесь с ним был тот, второй человек, и если бы не их крашеные волосы, я не смогла бы их различить — и ты тоже был с ними и, кажется, принимал эту историю. — Она схватила его за руку. — Это правда? Мой муж на самом деле мертв?

— Не знаю, — сумрачно ответил он. — Думаю, они говорили правду, но откуда мне знать?

— Тут затрагивается больше, чем мой здравый рассудок, — устало сказала она, — я должна это знать, чтобы рассказать Джимми. Сейчас я ничего не могу сказать.

Розенберг смотрел в землю. Слова исходили из него медленно и очень мягко:

— Думаю, для тебя самым выигрышным вариантом будет потерпеть какое-то время. Это какой-то большой, может быть, самый большой секрет во Вселенной. И он либо очень хороший, либо очень плохой. Я бы предпочел верить, что он хороший.