Геннадий Прашкевич - Русский струльдбруг (сборник)

Незаметно исчез, растворился в дождях одинокий чиклеро.

Может, запомнил путь к поляне, на которой остались золотой меч и тяжелое золотое блюдо. Аххарги-ю, томясь близостью потерянной сущности, счастливо обозревал залитый темным, ни на секунду не приостанавливающимся ливнем горизонт. Ливень ему не мешал. Он видел на много миль кругом. Он видел вдали вздувающуюся бурую реку. И мутные потоки, заливающие гнилые леса. И мокрых зверей, в отчаянии бегущих в сторону гор. И птиц, нахохлившихся на ветках.

Иногда на минуту в небе раздувало звездные угольки, но дождь тут же их гасил.

Маленький ефиоп и Джон Гоут, наклонившиеся над найденным камнем, казались Аххарги-ю мелкими и незаметными. Скоро я передам сообщение контрабандеру, и нКва, друг милый, сплясав танец свободы, получит право заполнить все удобные места уединенного коричневого карлика чудесными живыми спорами. Они должны оставаться неоплодотворенными до окончательной реабилитации, но теперь (Аххарги-ю был уверен) ждать недолго.

Продуценты и деструкторы.

Разумный мир делится на продуцентов и на деструкторов.

Все остальное – вне разума, хотя любая отдельная деталь мира может, пусть даже бессознательно, подчеркнуть всеобщую Красоту. Пучок орхидей, свисающий с ветки… Излучина реки, взбухшая, мохнатая от раскачиваемых течением тростников… Алмазный блеск лунного света в ночном водопаде…

Аххарги-ю видел на много миль кругом.

Он видел снежный перевал и душные провалы джунглей.

Он слышал шум ливня, треск молний, притягиваемых сущностью тен.

Здесь в каждом голосе, в каждом звуке прятался слепой животный страх. Аххарги-ю сам бы всего этого боялся, если бы не адаптор.

С мокрых веток сыпались муравьи.

Индеец знал, что злой дух Даи-Даи перекусывает горло заблудившимся путешественникам, но муравьи казались ему страшнее. Еще больше пугал его ефиоп, не обращающий внимания на огненные укусы. Вздыхая, индеец переводил взгляд на Джона Гоута. Наверное, удивился бы, узнав, о чем думает одноногий.

А Джон Гоут думал о тех несчастных, которые не смогли пересечь окровавленную палубу «Делисии». О своей деревянной ноге, которая неимоверно отяжелела. О том, что туман время от времени превращается в колеблющееся неузнаваемое лицо, взирающее с огромной высоты – с грозной полнотой власти и ужасным величием.

Давно шли по колено в воде.

Глупые рыбы, распространяясь в новом пространстве, терялись от чудесного удовольствия жить. Тыкались носами в мокрую кожу, пощипывали волоски. Сырую тьму разрывали молнии, совсем как в такую же ночь, когда Джон Гоут… много-много лет назад… оставил на берегу своего младшего брата, совсем несмышленыша. В ночь перед штормом обоим мальчишкам все время снился чужой человек с бычьими рогами – нехороший знак. Не идти бы в море, не тащить малого с собой, но когда штормовые волны начали выбрасывать на берег всякие богатые вещи, они обо всем забыли. То бочонок, который не сразу выкатишь на берег, то обломок стеньги с запутавшейся рваниной парусов, то вещи, о назначении которых никто не знал. В свете луны он… тогда… много-много лет назад… увидел севшее на мель судно. Забыв обо всем, поплыл к неизвестному кораблю. А вдруг там кто-то остался, лежит совсем израненный? Воды он никогда не боялся, но, пока плыл, так замерз, что, поднявшись на борт и никого там не найдя, дрожал, рукой не мог двинуть. Потом хлебнул из плоской фляги, валявшейся в тесной каюте капитана. Потом еще раз хлебнул, сбросив мокрую одежду, заворачиваясь в сухую, найденную тут же…

И проснулся от смеха.

Оказывается, спал целые сутки.

За это время искалеченный бурей корабль отливом вынесло в море.

Два человека в белых париках разговаривали над мальчишкой не по-человечески. Позже узнал, что случайно наткнулся на бригантину некоего английского купца. Привыкнуть, правда, не успел: на третий день низкую английскую бригантину взяли на абордаж пираты датчанина Енса Мунка. Вот он, вот он чужой человек с бычьими рогами! Ни в чем тот давний сон мальчишку не обманул: на каком-то острове страшный рогатый датчанин продал случайного его человеку, отправлявшемуся в тропические моря. И уже потом попал Джон Гоут на борт боевого фрегата «Месть», увидев и пушечный дым, и рваные паруса…

У влажной земли стелился туман.

Он заполнял низины, скрывал опасные провалы.

Полумертвые от ливня, духоты и усталости, шли. Полумертвые, как казалось одноногому. Бог хранит, думал. Не жаловался. Не хотел дразнить судьбу, дивился: иду на одной ноге, а чиклеро пропал. Значит, не всегда обилие ног помогает. В минуты прояснения с тоской оглядывался на встающие над джунглями мокрые скалы. В одном месте невысокое дерево манцилин привлекло внимание своими райскими яблочками. «Не ешь, – предупредил индеец. – Кто съест такое, испытает внезапную жажду. Цвет кожи изменится».

Ефиоп яблок не брал.

Просто отломил ветку.

Сок, похожий на инжирное молоко, попал на руку.

Стало жечь кожу, вся покрылась бледными пузырями.

Глаза ефиопа блестели, просил пить. Протягивал дрожащие, как у черного старика, руки, ловил дождь, все равно просил пить. Три дня совсем почти ничего не видел, пришлось вести на веревке. Под непрерывным дождем над разливающимися мутными потоками угрожающе наклонялись огромные стволы с гнилой сердцевиной – чудовищная скрипучая гнилая масса, всегда готовая с шумом рухнуть. Москиты облепляли головы, плечи, но вдруг исчезали, как вспугнутые злым духом. Может, так и было. Столетние деревья как в болезненных язвах – в струпьях грибка, в бледной гнили. Со стволов соплями оползала кора, из черной грязи у корней с печальным звуком выдувались разноцветные пузыри, лопались, оставляя радугу и дурной запах.

Когда перевалили низкий отрог хребта, плотно укутанный моросящим серым туманом, небо очистилось, блеснула почти забытая голубизна. В поломанных тростниках крутилась вода, бесчисленные протоки сбивали с правильного направления. Липкий ил, теплая зловонная жижа, а одноногому снился голый ледяной островок, посеченный злобным колючим ветром…

Зачем такой сон? Что бы значил?

Потом дождь опять полил с неслыханной яростью.

Вода теперь хлестала отовсюду, рвалась из-под ног, обдавала теплой гнилью. Мелкие озерца сливались в единое неукротимое пространство. Идти становилось все труднее, уставали срывать пиявок с исцарапанных мокрых ног. Время от времени пришедший в себя ефиоп розовой ладошкой незаметно касался Джона Гоута и индейца – тогда начинали сильней дышать.

А ночью разразился настоящий потоп.

Свет заглядывающей в провалы Луны ломался на несущихся струях.