Юрий Шушкевич - Вексель Судьбы (книга первая)

-- Эта вещь появилась безошибочно точно в своё время. В конце двадцатых, когда в Европе веселились, на неё даже бы не обратили внимание. После войны -- то же самое, но только по другой причине. А эта песня из второй половины тридцатых, как никакая другая, оказалась созвучной предчувствию войны. Любовь, потерянная навсегда, потерянная абсолютно без каких-либо надежд на возвращение, утрата в едва ли не самый прекрасный день -- ведь по-польски niedziela -- это наше воскресенье, -- одним словом, весь этот бульон эмоций был тем же самым, что и уходящая в небытие довоенная жизнь. Но просто взять и высказаться об этом -- тривиально, ведь так чувствовали в ту пору почти все. Поэтому человек, написавший стихотворный текст, совершил гениальный ход -- он вернул эту навсегда потерянную любовь лишь на один короткий воскресный вечер. Живая пришла к уже неживому. Оттого слушать оригинал было больно до нестерпимости -- даже если на твоём персональном личном фронте всё обстояло великолепно.

Закончив свой комментарий, Алексей залпом допил ром и отставил бокал на крышку рояля.

-- Вот это мозги! Потрясающе! -- воскликнул продюсер. От волнения он стал поглаживать сверху вниз подбородок, отчего его узкое лицо с умными серыми глазами, казалось, ещё более вытянулось и стало напоминать иконописный лик. -- Нам с вами обязательно нужно поговорить! Но теперь и ежу понятно, что старый номер надо снимать. Имеется ли что-то взамен? Думайте скорее, у нас всего десять минут, я должен уезжать!

-- Не надо ничего снимать, -- неожиданно возразил Алексей. -- Просто надо спеть перевод с польского.

-- Ну как же это -- "не надо"? Не снимать? Зачем же рвать сердца ветеранам? Вдруг кто-то из них действительно перенесёт себя в прошлое и ему станет плохо прямо в зале?

-- Никому не станет плохо, поверьте мне. Всё, о чём я только что рассказал -- больше никогда возвратится. Если этим людям посчастливилось пережить войну, то, значит, они -- живые, разве не так?

-- Разумеется, но только что из того?

-- А из этого следует то, что гениальная уловка того поэта... его звали, кажется, Луи Фокс, -- сегодня не сработает. Живая придёт к живому, у которого в сердце всегда отыщется надежда, и всё будет хорошо.

-- Так уж и всё?

-- Да. Старики вспомнят свою довоенную молодость и улыбнутся. И даже если эта улыбка окажется грустной, убить она уже никого не сможет.

-- Ну и ну, -- покачал головой Петрович.

-- Думаешь, что так? -- бросил Штурман Борису.

-- Думаю, что можно попробовать. А русский перевод оригинального текста имеется?

-- Надо поискать, -- ответил Алексей и удалился в комнату.

Спустя несколько минут он вышел с листом бумаги и протянул его Штурману. Тот быстро пробежал текст глазами и заключил коротко:

-- О'кей. Играем "Утомлённое...", то есть -- как его? "Последняя неделя", "Последнее воскресенье". Короче, играем оригинальный вариант на два припева. Я уехал. Жду не позднее семи, скажите охране, что идёте ко мне, вас проведут.

* * *

Когда закончили репетировать "Последнюю неделю", Мария поинтересовалась у Алексея, в чём состоит причина его интереса к польской музыке -- не жил ли он там перед войной и нет ли у него польских корней. Алексей в ответ покачал головой.

-- Это музыка -- польская только по месту рождения, а по сути она -- наша.

-- Как же так?

-- Очень просто. Несмотря на политическую трескотню и убийственный национализм, довоенная Польша, равно как и Прибалтика, долгое время оставались продолжением России. Причём если у нас революция весьма многое поломала и изменила, а белая эмиграция, как ни пыжилась, в европейских столицах была обречена ютиться на задворках, то в довоенной Польше наш "серебряный век" не прерывался и оставил после себя много удивительного. Он был лишён страстности нашего красного пожара, но зато пожары человеческих страстей распалять умел по-настоящему. Когда-нибудь историки это оценят.

Как было условленно, ровно в семь часов вся компания собралась у входа в сверкающий огнями концертный комплекс. Правда, их прибытие едва не закончилось конфузом, поскольку все подходы были наглухо перекрыты полицией, и если бы Мария не смогла продемонстрировать суровому майору коробку с белоснежным концертным платьем, доказав тем самым, что она является актрисой, по причине перекрытия улиц следующей с пешим сопровождением, -- видимо, концерт пришлось бы слушать на площади по трансляции под накрапывающим дождём.

Выйдя из гримёрки, Мария отправилась на розыски Штурмана. Он разговаривал с какими-то серьёзными людьми в зрительном зале, куда Марию категорически отказался пустить администратор сцены. Пришлось несколько раз громко звать его из-за кулисы.

Когда Штурман подошёл, Мария сунула ему в руку лист бумаги с текстом и огорошила заявлением:

-- Объявите, что танго я буду петь в дуэте.

-- С кем? -- продюсер подскочил от изумления.

-- С Алексеем Гурилёвым.

-- Кто это?

-- Мой друг, который только что рассказывал вам об истории этой песни.

-- Да, но ведь он же историк!

-- У Алексея замечательный природный баритон. Мы прорепетировали, можете послушать! -- и она протянула мобильный телефон, из динамика которого уже звучали вступительные аккорды фортепиано.

-- Хорошо, не надо, -- Штурман прервал её порыв. -- Я видел, что играет этот парень профессионально, так что и петуха дать не должен. Да и фамилия у него вроде музыкальная... Но ты, Маша, ведь меня без ножа режешь! В следующий раз я отвечу тебе, что это всё называется одним словом -- шантаж!

-- Спасибо. Но это не шантаж. Вы сами услышите и поймёте, что дуэтом будет лучше...

Продюсер ничего не ответил, бегло пробежавшись глазами по листочку с текстом. Там были два анонса, сочинённые Алексеем для конферансье. Утвердительно кивнув головой и произнеся сакраментальное "О'кей", он быстрыми шагами удалился.

Где-то далеко, со стороны неведомого и пугающего неизвестностью огромного зрительского зала, продолжали гудеть и вздыхать инструменты оркестрантов, доносились звуки шагов, голосов и опускающихся кресел. К Марии подошла седовласая благообразная дама, ранее представившаяся администратором концентра, и попросила записать должности "сопровождающих лиц".

Алексей, застегнув бархатный пиджак и поправляя алый платок на шее, заявил, что является солистом, однако отказался сообщить должности помощников. Выручил вовремя подоспевший Борис, назвавший себя директором дуэта исполнителей, а Петровича -- своим ассистентом. Затем явился человек в форме капитана, представившийся сотрудником Федеральной службы охраны и попросивший показать паспорта "сопровождающего персонала".

Новенький паспорт Петровича вызвал удивление:

-- Вы не москвич? -- спросил капитан, не выпуская паспорта из своих рук.