Андрей Столяров - Я - Мышиный король

Андрей Столяров

Я - Мышиный король

1

1. К Л А У С. Ш К О Л А.

Когда полгода назад гвардейцы резали так называемое "народное ополчение", то они ополченцев, по слухам, не просто подчистую уничтожали, а делали с ними еще что-то ужасное, что-то страшное и противоестественное, что-то такое, о чем долго потом ходили по городу пронизывающие холодом разговоры. Толком, конечно, никто ничего не знал, лично у меня об этом времени сохранились очень смутные воспоминания, но недавно, после внезапной оттепели, грянувшей таянием и проливными дождями, после того, потекли оседающие сугробы и земля, напоенная влагой, безобразно раскисла, малышня, которой все эти пертурбации были пока нипочем, начала выкапывать на пустырях свежие, еще не пожелтевшие черепа, сияющие гладкой костью, волочить их на палках, разбивать лобную скорлупу каменьями, а особо выдающиеся, по их мнению, экземпляры, насаживать на тупоконечные копья ограды, так что школа, в конце концов, стала походить на какое-то языческое капище. Директор, кажется, распорядился черепа убрать, и их убрали, но уже через несколько дней веселые тупые уроды возникли снова, а поскольку следующего распоряжения не поступило, то они так и остались торчать на ограде - скаля безносые лица и пугая прохожих по вечерам своей нечеловеческой терпеливостью.

Особенно хорошо они выделялись сейчас, в прозрачных мартовских сумерках: белые полушария как будто светились, а провалы глазниц полны были тревожного мрака.

Они словно наблюдали за улицей.

Я поглядел назад.

Я, конечно, не рассчитывал, что Карл и Елена будут провожать меня до самой школы, но я все-таки на что-то надеялся. Улица, однако, была пустынна, только ржавел на другой ее стороне разграбленный до безобразия самосвал, с обнаженного остова которого было снято, по-моему, все, что можно, да светился в громадах домов десяток-другой тусклых окон: электричества сегодня, наверное, не было, и благонамеренные граждане ложились спать, как только стемнеет.

Мне стало не по себе.

Одно дело - идти в школу днем, когда ярко сияет солнце, когда носятся, размахивая портфелями, недомерки из младших классов, когда Косташ, подзадориваемый Радикулитом, с любопытством допытывается у дона Педро насчет вчерашнего, а дон Педро мычит и косноязычно отбрехивается, когда прыгает на одной ноге беззаботная Мымра и когда даже Ценципер, стоящий при входе в мятом своем мундире, влажновато поблескивающий жирной набыченной лысиной и моргающий крохотными воспаленными глазками, которые, казалось, видят абсолютно все, - даже Ценципер выглядит приветливым и добродушным, а чудовищные ключи завхоза, свисающие у него с кольца, надетого на сомкнутые ладони, вовсе не кажутся орудиями убийства. Днем все, конечно, гораздо проще. И совсем другое дело - сейчас, когда светятся черепа, окружающие школьное здание, и когда в самом здании не видно ни искры света и когда Ценципер, мучаясь, как обычно, бессонницей, бродит, наверное, покашливая, по лестницам и коридорам, и малиновые брови его пылают, как раскаленные угли.

В общем, была такая секунда, когда я сильно заколебался. Очень уж мне не хотелось туда идти. Но я тут же представил себе, как вспыхнет недоумением лицо Елены, как она, подняв брови, посмотрит на меня, точно на мелкое насекомое, а потом отвернется, спокойно пожав плечами, и как Карл, в свою очередь, пренебрежительно сплюнет и сочувствующим, но втайне довольным голосом, скажет что-нибудь вроде: "Ничего, ничего, старик, это бывает"... - и они обои, как будто меня здесь и нет, обратятся друг к другу и заговорят о чем-нибудь постороннем.

Вероятно, особенно будет стараться Карл.

И вот только для того, чтобы ему не пришлось потом чрезмерно стараться, я, сжав зубы и пригибаясь, перебежал через морозную улицу, увязшую в ночной тишине, и, протиснувшись там, где в ограде был давно уже выломан у основания и отогнут железный прут, оказался на утоптанном школьном дворе, прилегающая к ограде бугристая часть которого еще была кое-как освещена уличными фонарями, а противоположная сторона терялась сейчас в сумраке под деревьями. Интересно, что стволы всех деревьев выделялись довольно отчетливо: серые, как будто покрытые рыхлой известкой, оберегающей от вредителей, сучья их, вероятно на холоде, тоже несколько серебрились, а громада тревожного мрака за ними была совершенно непроницаемая.

Я медленно выпрямился.

И сейчас же из штабеля досок, наваленных до середины ограды, из-под спекшейся толи, прихваченной железными скобами, долетел до меня протяжный мучительный выдох, - словно там содрогалось в агонии какое-то доисторическое животное и вдруг странный медный горшок, опоясанный шипами заклепок, с изогнутыми рогами, тихо звякнув, выкатился оттуда и, качнувшись два раза замер, подставив свой бок блику тусклого света.

У меня невольно лязгнули зубы.

Впрочем, разбираться, кто там агонизирует и что это за горшок, я, конечно, не стал, а уже в следующее мгновение очутился довольно-таки далеко от штабеля - прижимаясь к холодной, обмерзшей за последние дни штукатурке стены и хватаясь обеими руками грудь, чтоб не выскочило бешено заколотившееся сердце.

Кажется, все обошлось.

Однако, я, наверное, здорово повзрослел за те две-три секунды, которые потребовались, чтобы добежать до здания школы, потому что вся наша затея с походом в учительскую показалась мне вдруг ужасной глупостью. Глупостью, мальчишеством, полным идиотизмом. Нет, действительно, какого черта я сюда потащился? Ну, подумаешь, Елена написала что-то такое в своем сочинении. Кто эти сочинения сейчас читает? Даже если кто-нибудь и читает, то, скорее всего, по диагонали. Не такое у нас нынче время, чтобы читать сочинения. Да и что особенного она могла написать? Мальвина - дура? Это и так все знают. Ну, подумаешь, поставят пару, вызовут в школу родителей. Тем более, что и родителей у Елены нет. Только тетка Аделаида, похожая на высохший одуванчик. Лет, наверное, девяносто, а может быть, и сто двадцать. Какой с нее спрос? Ерунда! Сочинение! От этого не умирают. Разве что Елена написала какую-нибудь очевидную дурость. Например упомянула Мышиного короля. Тогда - да. Тогда - это серьезно. Но она же не совсем еще чокнутая, чтобы писать про Мышиного короля! Хотя Елена могла сделать это нарочно. Такой у нее характер, с нее станется. Вот взяла и назло всем - упомянула. А теперь я должен расхлебывать эту кашу. Глупость все-таки, дурацкая выходка.

Тем не менее, идти было надо.

Почему-то ступая на цыпочках, я прошел мимо здания с правой его стороны и в сгущении объемистой тени, которую оно положило, осторожно приблизился к лестнице черного хода будто домик, покрытой съехавшим на бок, ребристым, остроконечным железом. Железо здесь не менялось, наверное, уже много лет и, как мне представлялось, насквозь проржавело, нависающий край его, темнеющий в небе, совсем обмахрился и обычно шуршал, покачивая фестончиками, но, по-видимому, за последние дни он тоже промерз, потому что топорщился сейчас скованной неподвижностью, ни единого шороха не раздалось, пока я поднимался по тесным горбатым ступенькам, и только когда я, напрягшись, взялся за ручку двери, тоже сильно осевшей и поэтому не запирающейся, то засохшие петли ее предательски взвизгнули.