Роберт Силверберг - В когтях энтропии

— Скейн? Скейн? Скейн? Скейн?

Капсула открыта, ему помогают выбраться из нее. В каюте полно посторонних. Скейн узнает робота-капитана, врача и двух пассажиров: невысокого смуглого мужчину с Пингалора и женщину с Пятнадцатой Сферы. Дверь каюты распахнута, входят новые люди. Врач взмахивает рукой, и голову Скейна окутывает плотное облако белых металлических частиц. Возникает легкое ощущение покалывания, он окончательно просыпается.

— Вы не ответили, когда капсула сообщила, что мы покинули канал, — объясняет врач.

— Все прошло нормально? Ну и прекрасно. Прекрасно. Я, наверно, задремал.

— Будьте любезны, пройдемте в лазарет. Всего лишь рутинная проверка.

— Нет-нет. Пожалуйста, идите. Уверяю вас, я в полном порядке.

Все неохотно уходят, переговариваясь. Скейн пьет холодную воду, пока в голове окончательно не проясняется. Он садится посреди каюты, касаясь ногами пола и пытаясь поймать хоть какое-то ощущение движения вперед. Сейчас корабль мчится со скоростью пятнадцать миллионов миль в секунду. Насколько это много — пятнадцать миллионов миль? Насколько это мало — секунда? От Рима до Неаполя по автостраде доедешь за утро. От Тель-Авива до Иерусалима — от начала сумерек до темноты. Дорога по воздуху от Сан-Франциско до Сан-Диего занимает время от ланча до обеда. Вот я продвигаю правую ногу на два фута вперед — и мы уже пролетели пятнадцать миллионов миль. Откуда куда? И зачем? Скейн двадцать шесть месяцев не видел Земли. Когда путешествие закончится, остатки его накоплений будут исчерпаны. Не исключено, что придется поселиться в системе Аббонданцы — обратного билета у него нет. Правда, он может путешествовать (к собственному огорчению), подчиняясь власти фут — от точки к точке вдоль временной линии.

Он покинул каюту и направился в комнату отдыха.

Корабль второго класса, не слишком роскошный и не убогий. На нем около двадцати пассажиров, и у большинства из них, как у Скейна, билет в один конец. Он ни с кем не разговаривал, но много чего подслушал в комнате отдыха и теперь в общих чертах представлял биографию каждого. Жена, отважно направляющаяся к мужу-первопроходцу, с которым не виделась пять лет. Переселенец, убегающий с Земли, подальше от родителей. Предприниматель с блеском в глазах, финикийский торговец, опоздавший родиться на шестьдесят столетий, человек, пытающийся пробить себе дорогу как посредник посредника. Туристы. Чиновник. Полковник. В этом собрании Скейн стоит особняком; он единственный, кто не пытается ничего разузнать о других и рассказать о себе. Тайна его сдержанности не дает покоя остальным.

Он носит свою беду, как сморщенный, болтающийся желтоватый жировик. Когда его взгляд встречается с взглядом кого-то из пассажиров, он безмолвно спрашивает: «Видите мое уродство? Я пережил самого себя. Я был уничтожен и живу, чтобы снова и снова оглядываться на прошлое. Когда-то я был богат и могуществен, и вот… посмотрите на меня. Но жалости мне не надо. Понятно?»

Сгорбившись у стойки, Скейн заказывает фильтрованный ром. Вместе с выпивкой появляется переселенец — красивый, молодой, вкрадчивый. Он доверительно подмигивает Скейну, как бы говоря: «Понимаю, ты тоже в бегах».

— Вы с Земли? — спрашивает он Скейна.

— Изначально да.

— Я Пид Роклин.

— Джон Скейн.

— Чем вы там занимались?

— На Земле? Был коммуникатором. Четыре года назад отошел от дел.

— А-а-а… — Роклин заказывает выпивку. — Хорошая работа, если иметь дар.

— У меня был дар.

Слово «был», произнесенное без всякого выражения — максимально допустимое для Скейна проявление жалости к себе. Он пьет, заказывает снова. Большой экран над стойкой показывает космос — сейчас, после прохождения Панамского канала, он пустой, хотя еще вчера на этом угольно-черном прямоугольнике сиял миллион солнц. Скейн воображает, что может слышать, как молекулы водорода со свистом проносятся мимо корабля на скорости восемьдесят световых лет. Он представляет их как ярчайшие шарики, растянувшиеся на миллион миль, издающие свое «вш-ш-ш!», «вш-ш-ш!», «вш-ш-ш!». Внезапно багровое сияние окутывает Скейна, и он так быстро уносится во времени вперед, что не успевает даже попытаться оказать сопротивление.

— С вами все… — слышит Скейн, и вселенная исчезает.

Теперь он в мире, который воспринимает как Аббонданцу-VI. Хорошо знакомый спутник, человеке лицом-черепом, стоит рядом на краю маслянистого оранжевого моря. По-видимому, они снова обсуждают проблему времени. Человеку с лицом-черепом не меньше ста двадцати лет; кажется, что под обтягивающей его кости кожей совсем нет плоти, а лицо — одни ноздри и пылающие глаза. Глазные впадины, резкие плоскости скул, лысый купол черепа. Шея не толще запястья поднимается над ссохшимися плечами.

— Вам никогда не приходило в голову, что причинно-следственная связь это иллюзия, Скейн? — говорит он, — Утверждение, что существует последовательная цепочка событий, ложно. Мы сами придаем форму жизни, когда говорим о стреле времени, о том, что существует движение от А через Г и К до Я, и внушаем себе, что все линейно. Но это не так, Скейн. Это не так.

— Вы уже не в первый раз убеждаете меня в этом.

— Я чувствую себя обязанным открыть ваш разум для света истины. Г может произойти раньше А, а Я раньше их обоих. Для большинства из нас понимание этого неприятно, и мы расставляем события в том порядке, который кажется более логичным, как писатель помещает в романе мотив прежде убийства, а убийство прежде ареста. Однако вселенная не роман. Нельзя заставить природу имитировать искусство. Все случайно, Скейн, все случайно, случайно! Гляньте вон туда. Видите, что дрейфует по морю?

На оранжевых волнах колышется раздутый труп лохматого голубого животного. Обращенные вверх большие круглые глаза, поникший хобот, толстые конечности. Почему он не затонул? Что удерживает его на плаву?

Человек с лицом-черепом говорит:

— Время — океан, и события приплывают к нам по юле случая, как это мертвое животное по волнам. Мы фильтруем их. Не замечаем того, что не имеет смысла, и пропускаем в сознание то, что, как нам кажется, происходит в правильной последовательности, — Он смеется. — Величайшая иллюзия! Прошлое это лишь серия кадров, непредсказуемо проскальзывающих в будущее. И vice versa [2] Vice versa — наоборот (лат.). .

— Не могу согласиться с вами, — упрямо говорит Скейн. — Это дьявольская, хаотическая, нигилистическая теория. Это идиотизм. Разве я могу стать дедом раньше, чем стану ребенком? Разве мы умираем до рождения? Разве деревья превращаются в семена? Вы отрицаете линейность. Нам с вами не по пути.

— Как вы можете так рассуждать после всего, что пережили?

Скейн качает головой.