Роджер Желязны - Этот бессмертный

— Черта с два! Этот вереск стоит в десять раз больше своего веса в платине!

— Ты разорвешь мое больное сердце, если потребуешь больше восемнадцати процентов.

— Тридцать.

— Фрэнк, будь благоразумен.

— Мы разговариваем о деле или не о деле?

— Двадцать процентов — это все, что я могу себе позволить. И это обойдется тебе в пять миллионов.

Я захохотал ему в лицо.

Из чистого упрямства и хулиганства я торговался с ним еще целый час, отметая все предложения, и, наконец, настоял на своем. Мы сошлись на двадцати пяти с половиной процентах и четырех миллионах, и мне нужно было позвонить Доменику Малисти, чтобы перебросить финансы.

Вот таким образом я и уладил дело с вересковым корнем.

Когда все было кончено, он похлопал меня по плечу, сказав, что я хладнокровный игрок и что лучше быть со мной на одной стороне, чем на противной, и вновь наполнил бокалы, намекнув при этом на желание перекупить у меня Мартина Бремена, потому что ему никак не удавалось завести повара-ригелианца, и снова спросил, кто дал мне знать о деле с вереском.

Он высадил меня у Башни Барта — ливрея открыла дверцу моей машины, получила свою мзду, отключила улыбку и удалилась, — после чего он уехал. Я отправился в «Спектр», жалея, что не поужинал в отеле и не лег пораньше спать, а вместо этого весь вечер чертил автографы на листьях.

Радио в машине наигрывало какую-то диксилендовскую мелодию — я сто лет ее не слышал. От этого и еще из-за дождя, который припустил, мне вдруг стало одиноко и более чем грустно. Машин на улицах почти не было. Я прибавил скорость.

На следующее утро я послал курьер-грамму Марлингу на Мегапею. В ней я заверил Марлинга в том, что Шимбо будет с ним до начала пятого периода и поэтому он может почивать спокойно. И еще я спрашивал, не знает ли он пейанца по имени Грин Грин — или с эквивалентным именем, который каким-то образом может быть связан с именем Велиона. И просил его ответить курьер-граммой на имя Лоуренса Дж. Коппера, ч/п Вольная, но депешу свою я не подписал. Я планировал в этот же день покинуть Дрисколл и вернуться домой. Курьер-грамма — один из быстрейших и самых дорогих видов межзвездной коммуникации, и поэтому, как я знал, пройдет лишь пара недель — и я получу уже оплаченный ответ.

Конечно, я несколько нарушал свое прикрытие на Дрисколле, посылая депешу тайного класса с обратным адресом на Вольной, но я улетал в тот же день и хотел облегчить себе дело.

Я расплатился за номер в отеле и поехал к дому на улице Нуаж, чтобы в последний раз взглянуть на дом Рут. По дороге я остановился и съел легкий завтрак.

В Малиновом Дворце меня поджидала всего одна новость. Что-то лежало в приемнике почты. Это был большой конверт без обратного адреса.

На конверте значилось: «Фрэнсису Сандау, по месту жительства Рут Ларри». Я извлек конверт и вошел в дом. Я не распечатывал конверта, пока не убедился, что в нем нет подвоха. Моего помощника — небольшую трубочку, способную исторгнуть бесшумную и мгновенную смерть, я снова спрятал в карман, уселся в кресло и открыл конверт.

Так и есть!

Еще один снимок.

На нем был изображен Ник, старый друг Ник. Ник-карлик. Ник-покойник. Он сердито скалился сквозь бороду и явно был готов прыгнуть на фотографа. Он стоял на скалистом утесе.

«Прилетай на Иллирию. Здесь все твои друзья».

Так говорилось в записке, написанной по-английски.

Я закурил первую в этот день сигарету.

Личность Лоуренса Джона Коппера знали тут трое: Малисти, Бейкер и Андре дю Буа.

Малисти был моим агентом на Дрисколле, и я платил ему достаточно, чтобы, как мне казалось, не бояться подкупа. Отметим, что к человеку могут применить другие средства давления, но Малисти сам открыл мое настоящее лицо лишь вчера, после того, как была произнесена кодовая фраза — ключ к специальной инструкции.

С Бейкером мы были партнерами в совместном предприятии: одной из капель в том ведре, о котором столько говорят люди. И это все. Если наши капиталы каким-то образом вступали в конфликт, то это был конфликт совершенно не персонального характера. Бейкер исключался.

Андре дю Буа тоже, как мне показалось, не принадлежал к числу разговорчивых людей, особенно после нашего разговора и моих намеков на применение крайних мер к достижению необходимого мне результата.

На Вольной тоже никто не знал о месте моего назначения, никто, кроме Секара, а его память я стер перед вылетом.

Я решил рассмотреть другие варианты.

Если Рут была похищена и ее принудили написать записку, которую она мне послала, тогда тот, кто ее похитил, мог предположить, что если я отреагирую на записку, отправлюсь на поиски, то получу и это письмо, а нет — значит, нет.

Это означало, что на Дрисколле находился человек, имя которого я не прочь был бы узнать.

Стоило ли терять время? С помощью Малисти я мог бы, наверное, выловить отправителя последнего снимка.

Но если за этим человеком находится другой человек и если тот второй человек не дурак, то его подчиненный будет знать очень мало и вообще может не иметь никакого отношения к делу.

Я решил пустить по следу Малисти: о результатах пусть доложат мне на Вольную. Но сразу же звонить ему из Малинового Дворца я, конечно, не стал.

Всего несколько часов спустя уже не будет иметь значения, кто знал, что Коппер — это не кто иной, как Сандау. Я уже буду в пути и никогда больше не стану Коппером.

— Все несчастья в этом мире, — сказал мне однажды Ник-карлик, — происходят из-за красоты.

— Может, из-за правды или доброты? — возразил я.

— Из-за них тоже. Но главный преступник — это красота. Вот где изначальное зло.

— А не богатство?

— Деньги — это тоже красиво.

— Что-нибудь еще, чего не хватает — еда, вода, женщины…

— Точно! — воскликнул он, с такой силой опуская на стол кружку с пивом, что в нашу сторону повернулся десяток голов.

— Красота, черт ее побери!

— А как насчет красивых мужчин?

— Все они или подонки — те, которые получили все даром, или тихони — потому что знают, что остальные парни их терпеть не могут. Подонки портят жизнь остальным людям, тихони — мучают сами себя. Обычно они слегка съезжают с дорожки — и все из-за проклятой красоты!

— А как насчет красивых вещей?

— Они заставляют людей красть их или завидовать другим людям, которые не могут ими завладеть, черт побери!

— Погоди. Вещь не виновата, что она красива, и симпатичные люди тоже не виноваты, что они такие. Так получилось, и все тут.

Он пожал плечами.

— Вина? А кто говорит о вине?

— Ты говорил о зле. Это уже вне сомнений подразумевает вину рано или поздно.

— Тогда красота тоже виновата, черт бы ее побрал!

— Красота, как абстрактный принцип?

— Да.