Ринат Мусин - Любви все роботы покорны (сборник)

– Глеб. Глебушка… Я знала, я зна…

Ее рука разжимается и падает наземь.

Желтые фонари гаснут. Начинают шевелиться, подползать зловещие тени чудовищ, оправившихся от испуга и почуявших кровь. Двор заволакивает серый бесцветный сумрак.

Ненадолго. Мощные прожектора бьют от входа, с крыш, со всех сторон. Из-за них, усиленный рупором, такой родной голос шефа:

– Граждане упыри! Вы окружены, и сопротивление бесполезно. Предлагаю всему шабашу построиться в колонну по одному и идти на мой голос с поднятыми руками. Шаг влево шаг вправо расцениваем как побег, прыжок на месте как попытку улететь. Стреляем солью без предупреждения.

Проспавшийся папаша поднимает свиную харю:

– Это кто это там такой с понтом тявкает?

– С тобой, свинья, не тявкает, а разговаривает уполномоченный Совнаркома и председатель Солесиндиката Мартин Лацис. Слыхал, наверное?

Рыло обреченно опускается. Нечисть понимает, что ее песенка спета, и начинает выполнять распоряжение.

За пустым столом из неструганых досок сидят четверо. Мартин Янович Лацис подозрительно смотрит на темную фигуру в цилиндре и фраке на голое тело. Барон целиком занят раскуриванием сигары и не спешит начинать разговор. Глеб и Юла целиком заняты друг другом. После пары глотков гаитянского рома из тыквы-горлянки, предложенной монсеньором Самеди, молодой чекист почувствовал, как яд в его крови растворяется, у него открылось второе дыхание. Девушка очнулась, на ее щеках понемногу проступает румянец. Последствия потери крови еще долго будут сказываться, но яд больше не отравляет ее, она держит своего спасителя за руку. Неловко кутается в Глебов порванный китель, одергивает его, стесняясь наготы.

Кругом сотрудники грузят нечисть в «воронки».

Барон наконец раскуривает сигару, предлагает присутствующим закурить. Юле и Глебу не до этого, Лацис осторожно выбирает небольшую торпеду и откусывает кончик. Собирается прикурить от уголька – останка несчастного пузатого самовара. Потом не выдерживает и спрашивает:

– Послушайте, я человек прямой и буду говорить без обиняков. Вот вы барон. Классово чуждый нам элемент. Почем вы нам помогли?

Самеди отмахивается, как от нелепицы, как от назойливой мухи:

– Но Мартен-Жан, как же можно так серьезно все это воспринимать?

Взгляд Мартина Яновича становится жестким:

– Работа такая: всерьез воспринимать классовых противников.

– Можете считать, что «барон» это не титул. Как у вас принято говорить, м… позывной.

Лацис светлеет лицом:

– А, оперативный псевдоним!

– Навроде того. И кто кому помог – еще вопрос. Я своими руками не имел права расправиться с пауком. А у меня с ним старые счеты. Я посетил вашу прекрасный страну, именно чтобы свесть их.

– То есть мы действовали против общего классового врага. Хорошо, товарищ Барон. Очень хорошо.

Лацис наконец расслабленно откидывается на спинку стула и с наслаждением пускает ароматный дым.

Подытоживает:

– Получается, что в этом дворе сплетена тройная паутина. Паук сам попался в сети. Это прекрасно. Это справедливо.

– Где же вы видеть справедливость, уважаемый Мартен-Жан?

– Сколько эти упыри наших девушек испортили? Что они делали с их телами! Какая грязь, какая мерзость! Даже я, привычный ко всему, содрогаюсь. Что ж. Мое возмездие, и аз воздам.

Барон улыбается:

– Гораздо страшнее, господин Лацис, то, что они делали с их душами. Впрочем, ваша служба, видимо, не позволяет вам задаваться такими вопросами? А про возмездие… Я предлагаю вернуться к этому разговору лет через десять. – Он зажмуривается, что-то подсчитывая. – Да, через десять с половиной лет, в марте тридцать восьмого.

– Я не загадываю так далеко. Делай что должно, и будь что будет.

– Хороший ответ. Я запомню его. Но есть еще одна причина, по которой я не мог не вмешаться в происходящее. В силу ряда глубоко личных причин я не могу не помочь умирающему или умершему ребенку.

И барон кивает на Юлу.

Та вздрагивает:

– Так я разве умерла?

Барон смеется, касается полей цилиндра двумя пальцами и растворяется в предрассветной лиловой мгле.

Юла закрывает глаза:

– Глеб, Глеб, родненький, скажи мне: ведь я просто слишком много выпила, да? Просто слишком много?

Глеб сжимет ее руку, не отвечая.

Лацис поднимается и ласково гладит ее по голове:

– Если хочешь, дочка, можешь считать и так. Если хочешь…

Лес чернел впереди. Страшно, по краю. Мрак под кустами, деревья, будто нарочито, столпились, сблизились. Между белесыми стволами тьма-тьмущая. А что говорить о чащобе? Дремучая, гиблая, жуткая. Десять десятков раз подумаешь, лезть туда днем или не стоит, а тут – ночью.

Тарх вздрогнул, наступив на ветку, до холодного пота вздрогнул.

Только заманчиво, жутко, но тянет, словно за руку. «Сказки!» – говорили мужики. Подумав, добавляли: «А может, и нет». Сказки – не сказки, а Ратей хвастался, что был и видел. А ему как не поверить? Все девки за спиной у парня примеряют его венок да мечтают в Купалину ночь рядышком оказаться, побежать в лес или на сено. С ним. А он словно и не замечает, воротит нос, приговаривает: «Куда вам до Беляны». Смеется вроде, а все ж знают, что Беляна-то…

Да и другие тоже говорили, что видали. Мол, что за парень, если ничего не знает да не зрел? Мужем не станет!

Зашумел ветер по верхушкам, пробежались встречники, в догонки играя. Ну, да и хорошо, что заняты: меньше с ними сталкиваешься, целей будешь. Им озорство, а человеку почти всегда беда или напасть какая.

Пора все ж, решился, значит, надо идти. Поздно обратно пятки заворачивать, сегодня не пойдешь – завтра вся весь смеяться будет. Скажут: гляньте, мол, на девку намастырился глядеть, да видно рановато, штаны измочил только. Не дело будет, ой, не дело. Но решиться и сказать – одно, а ступить под темные кроны – тут одной похвальбы маловато.

Тарх взглянул на круглый каравай луны, белый, с грязно-синими щербинами. Авось так светить станет всю ночь, тогда не так и страшно – видно-то хорошо. И, покуда не прошла нахлынувшая смелость, нырнул парубок в лес, будто в холодную воду: разом, не останавливаясь более, не замирая.

Под корявыми ветками против ожидания оказалось не холодно, парило от земли влажным и теплым, пахнущим прелой листвой, и грибами тянуло. Тарх поднял перед собой тонкую палочку, чтобы не наткнуться лицом на мохнатую паутину с ее хозяином посерединке, и зашагал вперед по тропке. Тут вовсе еще места привычные, каждую неделю по семь раз хоженые. Лунный свет клочками проникал сквозь густую листву, выдергивая из мрака то куст, то часть древесного ствола, то пучок травы. А не так и темно, если привыкнуть!