Ринат Мусин - Любви все роботы покорны (сборник)

– Я думаю, нам лучше уйти отсюда, – шепнул я Мари.

Она встала, кивнула Гольбейну и пошла к выходу. Я было поднялся следом за нею, но литературовед Ионов слегка придержал меня за рукав, прошептав:

– Парламент только что ратифицировал закон о принудительном демонтаже андроидов восьмого дня…

Я благодарно улыбнулся ему, подумав, что, видимо, критерий все-таки найден. Я пожал руку Ионову и последовал за Мари.

– Знаете, а ведь Алевтина Андронова – совсем не гинедроид четвертого… В общем, это я, – сказал я с невеселой усмешкой. – И Эд Кривцов тоже.

– Мне нравится Кривцов, – сказала Мари. – Он поэт. У них с Андроновой всегда мне виделось общее. Оба рисуют такие потрясающие миры… Я рада, что это вы их создаете. Вам я могу сказать спасибо. Иногда мне трудно читать книги, потому что я их… будто слышу. Вы знаете, что хороший скрипач услышит фальшь на одну восьмую тона? Я читала тех, кто там ругается в триста тринадцатом – у большинства из них нет… слуха. А у вас есть. Я не хвалю вас, я просто хотела, чтобы вы знали. Вы нашли верные ноты, а я их услышала.

– Спасибо, – сказал я, и она тотчас гордо задрала подбородок.

– Правду говорить легко и приятно.

Мы оба рассмеялись.

– А ты была здесь, на берегу?

Она вложила руку в мою ладонь и потянула за собой.

Мы долго бродили по берегу Залива, наблюдая, как над заревом Метрополиса встают огненные трассы уходящих в межпланетное пространство ракет. Я читал ей свои стихи, а она благодарно смеялась в ответ или молчала в зависимости от настроения. Потом я проводил ее до триста семнадцатого номера. Мари хотела закрыть передо мной дверь.

Я положил руку на оклад двери так, что она не сумела бы закрыть ее, не причинив мне боли. Она попыталась:

– Мне будет жаль твоих пальцев, но тебе правда пора.

– Пора, – повторил я эхом.

Давно было пора, но я отчего-то медлил. А может, просто не думал о времени, о том, что его может не хватить – записать стихотворение, отправить письмо, поцеловать желанную женщину.

Я носил в памяти целые поэмы месяцами, подбирая одно-единственное слово взамен, как мне казалось, неудачному, я откладывал недописанные письма, потому что не считал их совершенными. Я пошел дальше прародителя Адама в своем поиске совершенства.

И мои поиски всегда оставались бесплодными. Может быть, именно из-за того, что в моей системе координат не было его – конечного времени. Потому что вдруг оказалось, что весь мой путь, казавшийся бесконечным, был дорогой к этой полузакрытой двери.

Она закроется – и все. Вытечет сквозь пальцы то, что я считал своей жизнью.

Я не убрал пальцев с дверного косяка, только толкнул ладонью другой руки створку двери, заставляя ее открыться. Не рассчитал усилия – дверь распахнулась, ударив в стену.

– Можно я все-таки войду, – попросил я виновато.

– Можно подумать, у меня есть выбор, – фыркнула Мари, отступая в глубь номера.

– У тебя – всегда есть. Просто я надеюсь, что сегодня ты выбрала меня. Потому что у меня выбора нет уже несколько часов. С тех пор, как открылась дверь лифта.

– Значит, ты хочешь, чтобы я выбрала? Выбрала тебя? – Она склонила голову. А потом в два шага оказалась рядом, обвила руками мою шею и резко, совсем без нежности, прижалась губами к моим губам.

– А если завтра я сделаю вид, что тебя не знаю – что ты сделаешь? – с вызовом спросила она, торопливо стягивая через голову свою экстремистскую маечку. – Что тогда?

– Для меня не будет завтра.

Я жадно смотрел на нее: маленькую грудь, стянутую бежевым бюстгальтером, татуировку-иероглиф под ключицей, родинку по центру солнечного сплетения, мысок шрама от аппендицита, чуть выступающий над ремнем джинсов. И понимал, что такая совершенная красота не может быть создана высшим разумом – тому и в голову не могло прийти создать столько мелких, неуловимо-совершенных деталей, от которых захлебнулось восхищением все мое существо.

«Ради этого, – вдруг пронеслось в голове. – Ради этого взбунтовался Адам. Чтобы однажды в одну-единственную голову пришла простая мысль – что совершенство человечно!»

Она целовала мои плечи, горячо, с каким-то странным отчаянием. Старательно отводя взгляд, чтобы не встречаться с моим, восхищенным.

Прижалась спиной к стене, притянула к себе, оплела ногами. Я подхватил ее на руки и отнес к постели. И целовал долго и нежно, несмотря на то что она умоляла, твердя: «Иди ко мне» – я хотел запомнить губами все: и татуировку, и родинку, и длинный лепесток шрама.

– Пожалуйста! О, проклятье, так и не знаю, как тебя зовут… Хотя к чему имя… Ты просто невыносим… Такой нежный. И так мало времени. Его нет. Совсем нет, ты понимаешь?! Они наверняка уже на территории пансионата…

Она опрокинула меня на кровать и дрожащими пальцами принялась сражаться с застежками и молниями – своими и моими. Совершенная в своей мучительной жадной человечности.

Я хотел отдать ей все, всего себя, заархивировать у нее под кожей свою нежность.

Она кусала губы и пальцы, стараясь не выдать нас ни единым стоном. Наконец, уткнувшись полуоткрытыми в беззвучном крике губами в мое плечо, она затихла. Только тонкие цепкие пальчики все еще блуждали в моих волосах.

– Мне пора… – сказал я, стараясь, чтобы прозвучало буднично и просто.

Глаза Мари были совершенно сухи, но зрачки – огромные, полные искр – следили за мной, пока я одевался, шел к двери, медленно и осторожно прикрыл ее за собой.

Можно было вернуться в триста тринадцатый, где продолжалась дискуссия о роли андроидов в современном литературном процессе, можно было пойти на берег и поискать там наши с ней следы. Но я решил окончить все быстро и пошел к себе, где меня уже ждали вежливые молодые люди в штатском, чтобы реализовать решение мирового правительства. Я обещал, уходя от нее, что не стану больше напоминать о себе, но невольно потянулся к факсимильнику – еще раз, хоть словом – коснуться совершенства.

– Никаких сообщений.

Я опустил руку.

Позволил надеть на себя наручники и увести.

Я не обернулся, пока мы шли по аллее. Хотя знал, нет, чувствовал – она стоит у окна и смотрит мне вслед, повторяя:

– Я всегда буду тебя слышать.

– Он ушел, Мари, – визгливый голос в трубке захлебнулся слезами. – Я не знаю, что мне делать!

– Кури. Можешь поплакать. Но совсем немного. По таким, как твой, плакать не стоит вообще.

Мари села на подоконник, положив руку с сигаретой на колено. За окном была весна. Захотелось ударить ладонью по стеклу, чтобы оно вылетело с высоким звоном, чтобы брызнула кровь, но женщина только бросила равнодушный взгляд на тлеющую сигарету.

– Мари, как ты можешь так говорить? Ты просто не знаешь, что это такое – терять любимых… У тебя никогда не было в жизни того, о ком стоило плакать…