Татьяна Тарасова - Богиня судеб

Жаром опалило ему лицо и руки. Искры посыпались на темную гриву его и коня. Сжав губы, закрыв глаза рукой, он пересек полосу огня, бывшую пока неширокой, и очутился на чистом, хотя и горячем месте. Женщина, привязанная к столбу, была юна. Лицо её, покрытое уже предсмертной бледностью, не выражало ожидаемого ужаса - напротив, покой и тихая, будто религиозная радость читалась на тонких чертах её. Такими бывают приносимые в жертву любимым богам фанатики, и Дигон, короткой мыслью отметивший это, на вздох испытал немалое потрясение и сомнение в своих действиях. Впрочем, то было всего лишь фоном основной его, весьма глобальной, но не означенной словами идеи: разрубить путы, подхватить девушку и усадить вперед себя на седло.

Более не тревожимый сомнениями, аккериец так и сделал.

Покорная ему, она тем не менее прошептала нечто вроде протеста - в крике крестьян и треске костра он не расслышал, что именно, хотя интонацию уловил и - рассердился. Чуть сжав пальцами её плечо, он направил вороного вон из круга пламени, которое бушевало уже вовсю. Еще трое упали, сбитые широкой грудью коня, и через несколько вздохов Дигон уже несся по равнине, увозя с собою юную колдунью. Он забыл о брошенном Трилле; он вообще не думал ни о чем. Что-то гнало его вперед, и он летел - хищной черной птицей, в клюве зажавшей легкого, покрытого светлым нежным пухом птенца... Таким, наверное, видел его в тот момент суровый Стах...

Глава седьмая. О жизни и смерти

Дом Хаврата, притулившийся у южной стены Кутхемеса, со стороны смотрелся старой развалюхой, вовсе непригодной для жилья. Внутри, однако, здесь было чисто и уютно; не свечи, но дорогие бронзовые лампы освещали все три комнаты; толстые мягкие ковры покрывали полы, а мебель, сделанная самим хозяином, казалась истинно королевской.

Так жил Хаврат - давний приятель Волка, служивший вместе с ним в армии Патоса Агранского десять лет назад. Ныне из тощего жилистого мальчишки он превратился в дородного господина с тяжелой золотой цепью на бычьей шее, но карие глаза не утратили живого блеска, а пальцы, унизанные перстнями, так же уверенно как прежде держали и кубок и меч.

В сумерках, когда Дигон, спешившись у разбитого крыльца, вошел в дом, таща за руку прелестную, хотя и слишком бледную юную девицу, Хаврат не поверил своим глазам. Весь день он просидел в одиночестве, вкушая знаменитое агранское красное, и предавался воспоминаниям о прошлых славных крепарских деньках, о пирушках, драках и сражениях. Он то заливался буйным хохотом, то глубоко вздыхал, а то багровел и со смущением чесал пятерней в затылке. Здесь, в Кутхемесе, его родном городе, его почитали как человека рассудительного, справедливого и сильного, и никто не догадывался, как тоскует этот солидный муж по молодым своим годам, как мечтает хоть раз ещё подраться в кабаке, а потом поваляться с разбитой физиономией где-нибудь в сточной канаве или под лавкой в казарме.

Узрев на пороге массивную фигуру Дигона, по старой привычке отворившего дверь ногой, Хаврат захлебнулся и едва не лишился чувств от изумления. Не может быть, чтобы Дигон, коего он вспоминал вот только что, явился к нему на самом деле. Нет, это сон. Или бред. Или он не рассчитал свои силы и выпил лишку.

- Дигон! - проревел он, с трудом выкарабкиваясь из глубокого кресла и бросаясь навстречу гостю. - О-о-о!.. О-о-о!

- Прежде ты знал больше слов, - хмуро заметил аккериец, обходя счастливого Хаврата и занимая его кресло.

- Дигон! - со слезой умиления сказал хозяин. Кажется, он и вправду забыл все слова, кроме одного. - Дигон!

- Вино осталось? - осведомился аккериец, с неудовольствием обозревая полдюжины пустых бутылей на столе.

- А как же? - наконец вспомнил Хаврат ещё три слова. Поспешно усадив девушку на кресло рядом с Волком, он упал на колени, поднял крышку подвала и ловко спрыгнул вниз. Через пару мгновений из черного проема высунулась его рука и поставила на пол две запыленных бутыли, потом исчезла и вновь появилась ещё с двумя. Потом еще, и еще...

Пир начался с красного агранского, а продолжился белым багесским и розовым герштунским. Воспоминания, как и вино, лились рекой. Говорил, впрочем, один только Хаврат, за последние годы намолчавшийся вдоволь. Гость слушал, пил, иной раз усмехался, иной раз хмурился, но так и не вскричал подобно хозяину: "А помнишь?.." Конечно, он помнил все, только не привык говорить об этом вслух. И девушка... Следовало бы не медлить, выспросить у нее, кто она и чем прогневала жителей агранской деревушки, да пристроить её где-нибудь здесь, в Кутхемесе - время не стояло на месте, не ждало, пока Волк наговорится со старым другом и выпьет все его запасы. Лал Богини Судеб - то, о чем он не хотел помнить - уезжал в дорожном мешке Леонардаса все дальше и дальше...

Постепенно Хаврат терял нить воспоминаний, путал имена и времена, все чаще наливал в свой кубок вина, и к ночи иссяк: рот его захлопнулся, тяжелые руки упали на колени, голова опустилась.

Дигон перетащил тушу бывшего соратника на тахту. Тоска, охватившая его вдруг, была сродни резкому северному ветру, от которого холодеет не только тело, но и душа. На миг в глазах стало темно. Глухо, словно загнанный зверь, рыкнув, аккериец замотал головой, отгоняя непонятные ощущения, рвущие изнутри. Так ушедшая юность напоминала о себе, но он не знал этого, не понимал.

Вино, вливаясь в глотку, гасило чувства; несколько вздохов спустя ему показалось, что наоборот - разогрело, и сердце, такое большое и такое спокойное, ныло, будто в ожидании чего-то странного, далекого и неприятного. Но на то он и был аккерийцем, чтобы не давать воли душе. Зло усмехнувшись, сжав кулаки, Дигон выплеснул остатки вина из бутыли в кубок, выпил, и обратил взор на девушку.

До сей поры она сидела молча, не поднимая глаз ни на него, своего спасителя, ни на его товарища. Сейчас, как бы почувствовав то, что с ним произошло, смотрела прямо в глаза. Он удивился про себя цвету её небольших, но очень красивых, широко расставленных глаз. Вкруг не черного, но темного и словно потухшего зрачка проходила светлая, чуть зеленоватая полоска, затем переходящая в чисто зеленый - так море, при ясной погоде светлое вдалеке, к берегу темнеет до черноты. Дигон и ей налил ещё вина, подвинул к тонким рукам блюдо с окороком и острым своим кинжалом отхватил толстый кус хлеба.

- Зачем?.. - прошелестела она вдруг, не опуская глаз.

Он в долю мгновения понял, о чем она, а поняв - взъярился.

- Зачем? - пальцы его крутанули изящную ножку кубка так, что вино выплеснулось из него на стол. - Тебе что ж, так хотелось потешить тех ублюдков? Или Ущелья тебе нравятся больше, чем жизнь?

- Я не была в Ущельях, - покачала она головой.

- А я был! - отрезал он и чуть смутился, ибо слукавил. Он был рядом, в волоске, но не там. И прибавил мягче: - Не думаю, чтоб тебе там понравилось. Сплошной туман, зябь да унынье. И мужчина там вовсе не отличается от женщины, и вина нет, и мяса.