Татьяна Тарасова - Седьмая невеста

Тем не менее он спросил:

- Ты хочешь опять прикинуться Озаренным?

- Тор! Конечно, нет. Игра кончилась, сайгад.

Дигон был на удивление терпелив. Но, пытаясь объяснить Кумбару свои сомнения, он и сам толком не знал, что же все-таки не устраивает его в этой разгадке тайны преступления. Тучный, вечно потный евнух, казалось, как нельзя более подходил на роль убийцы, если учесть, к тому же, что вряд ли о нем кто-нибудь пожалел бы после казни. И если б с Алмой в действительности расправился он, Дигон готов был сам воткнуть меч в его жирное брюхо, но только сам, и только свой меч.

Это соображение он незамедлительно решил повторить сайгаду в надежде на то, что тот наконец его поймет.

- Ты же не можешь сам казнить каждого преступника, - так ничего и не понял Кумбар. - Оставь, Дигон. Тариком клянусь, я устал от этой истории!

- Оставлю. Но только после того, как жирный боров выйдет из темницы... Хей, сайгад, не скрипи зубами. А вдруг не он удавил Алму?

Тогда сие будет ещё одно убийство, но только теперь на нашей с тобой совести.

Никогда прежде аккериец не считал ублюдков, отправленных им в Ущелья, но тут явно что-то было не так. Собственное упрямство и ему казалось глупым, что уж говорить о сайгаде. Дигон отлично понимал состояние старого солдата - ведь из-за казни невиновного он мог лишиться всех благ, к коим привык уже во дворце; и все же, отводя глаза - первый раз в жизни! - от маленьких свинячьих глазок Кумбара, аккериец настаивал на освобождении евнуха или, хотя бы, на новом его допросе.

- Будь по-твоему! - выдохнул сайгад, и на этот раз уже он отвел глаза от синих Дигоновых льдинок. - Я проведу тебя к нему. Но подумай: кому он нужен? Кто прольет о нем хоть одну слезу?

- А это уже не наше с тобой дело, - отрезал Дигон, поднимаясь. Идем!

Диния, за весь разговор не вымолвившая и короткого слова, смотрела им вслед с печалью. Сильные, здоровые мужчины, которым только воевать да веселиться с красотками, тратят драгоценное время свое на этого жирного ублюдка. Она не стала признаваться в том, что скопец принял её за мальчика и влюбился, что посещал её в караван-сарае и предлагал свое тучное грязное медвежье тело; она вовсе не хотела привлекать к нему излишнее внимание Дигона. Бандурин уже достаточно наказан за свою наглость, так зачем же усугублять?.. Гораздо больше её занимало другое: отметит ли наконец аккериец её влюбленный взгляд? Кажется, он ничего не замечает... А может, замечает? Может, просто нет в нем пока таких чувств, коих достаточно для истинной любви?

С глубоким вздохом Диния представила яркие синие глаза аккерийца, самую малость темней её собственных. Как мечтала она однажды заглянуть в них и увидеть то, от чего сразу под сердцем похолодеет и приятная истома сдавит грудь... Увы, Дигон одинаково смотрел на всех девушек, она успела это понять - чуть насмешливо, чуть ласково, а в мгновения страсти... Нет, она не видела его глаз в эти мгновения. Зато она ощущала его тело, его руки... Такие сильные, жесткие, и... такие нежные... Никогда прежде не приходилось ей так любить. Огромный могучий аккериец с буйной гривой черных волос, с ухмылкой на твердых губах и суровым рубленым лицом, сплошь испещренным старыми и новыми шрамами, вдруг словно околдовал её. В Эвилонии остался возлюбленный - Альнис, но и он для Динии сейчас был далек и ненужен, а образ его расплывчат, да и в памяти почти не возникал. Только одного Дигона помнила она и хотела помнить, только его жаждала видеть, только к нему прикасаться кончиками пальцев, только его обнимать так жарко, на сколько хватало сил...

Но он не стремился к ней. Диния всегда трезво смотрела на жизнь, а потому сейчас понимала, что для аккерийца она всего лишь одна из многих эта формула её пугала, и прежде она давала себе слово, что никогда ни один мужчина не заставит её быть одной из многих, но... Жизнь все повернула по-своему. Жизнь все поворачивает по-своему. Диния недавно догадалась об этом, приняла сию новость с грустной улыбкой и согласилась... Согласилась на такую жизнь, согласилась быть одной из многих, согласилась любить бесплатно... Только бы его не отняли у неё совсем. За это она готова была пожертвовать чем угодно... При этой мысли она внезапно вздрогнула, пожала плечами и затем кивнула сама себе: да, за это она готова была пожертвовать чем угодно... даже жизнью.

*

Низкорослый лупоглазый стражник с пышными усами и кривым носом привел Бандурина, приковал его к специальному крюку возле двери и с поклоном удалился.

Мрачно оглядел Кумбар несчастного евнуха, чьи жиры повисли так укоризненно, чьи румяные щеки так побледнели. На миг старый солдат и впрямь почувствовал укол совести, но только на миг. Безумие, мелькавшее в глубине зрачков скопца, ещё раз подтвердило его уверенность в том, что Алму удавил именно этот тучный недоумок - разве решился бы на сей ужасный проступок нормальный человек?

Передернув плечами, Кумбар отошел к дальней стене, предоставив аккерийцу лично вести допрос.

Теперь, когда не было необходимости притворяться и коверкать обычную речь, Дигон надеялся вызнать истину. Он тоже заметил безумие в зрачках пленника, но, в отличие от сайгада, расценил его верно: в темнице, да ещё перед казнью, простому человеку трудно сохранить ясный ум, особенно - про себя не удержался Дигон - если такового ума от рождения не было. Вглядываясь в безучастное лицо евнуха, Дигон словно надеялся сразу увидеть в нем ответы на все вопросы, ибо - и ему бы следовало это признать перед сайгадом - беседовать снова с вонючим жирным верблюжьим горбом ему совсем не улыбалось. С досадой сплюнув на каменный пол, аккериец прислонился спиной к стене, с удовольствием ощутив её прохладу после уличного жаркого полудня, и, стараясь говорить отчетливо и просто, произнес:

- Ты помнишь Алму?

Низкий и гулкий, будто из бочки, голос Дигона вывел евнуха из оцепенения. Он взглянул пустыми глазами своими в синь, плескавшуюся меж черных длинных ресниц, да так и зацепился за нее.

Бессмысленный неподвижный взгляд узника вновь поднял ту волну раздражения, которую еле утихомирил аккериец перед приходом сюда.

- Я спросил: ты помнишь Алму? - прогремел он, забыв о фарфоровой хрупкости душевнобольных.

Но, как ни странно, чело Бандурина несколько прояснилось. Он задвигал губами, явно силясь сообразить, кто эти люди и чего они от него хотят, перевел взгляд на сайгада, потом опять на аккерийца.

- Алму? - прошелестел он едва слышно. - Кто это? Ал-ма... Ал-ма... Ал-ма... Помню, - неожиданно заключил евнух с согласным кивком.

Дигон оживился.

- Ты видел на её шее шелковый шнурок?

- Да, - качнулся евнух.

- Это ты его... гм-м... туда положил?

- Нет...

- А кто?

- Не зна-ю... не зна-ю... - муть снова начинала заволакивать его глаза.