Александр Смолян - Во время бурана

— Взгляды ученого должны быть именно взглядами, а не шорами на его глазах. Если в результате точного, неоднократно проверенного подсчета я прихожу к выводу, который противоречит моим прежним убеждениям, — значит, я должен расстаться со своими прежними убеждениями.

Родригес на минуту задумался, сделал глоток воды и продолжал:

— Впрочем, мне не пришлось действовать столь героически. Как вы знаете, основой моих формул был закон большого времени. Его идеи — по-новому осмысленные — и привели меня, в сущности, к моей нынешней теории антропогенеза. Да, вы правы, я утверждаю сейчас то, против чего раньше возражал. Но сейчас я вернее самому себе, сути своего учения, чем когда-либо. Ведь известны только две формулы Родригеса: о возникновении органического вещества и о возникновении организма. Третьей формулы Родригеса не существует, и я полагаю, что никому не под силу вывести формулу естественного возникновения «хомо сапиенс». Я искал ее, долго искал. Эти поиски и привели меня к тому, о чем вы узнали сегодня.

Он откинулся на спинку кресла, свел кустистые брови, прикрыл рукой глаза. Я встал.

— Я утомил вас, доктор Мигель. Простите меня.

— Погодите. — Он отнял руку от глаз. — Погодите, сеньор. Я поделился с вами своей идеей в надежде на то, что вы согласитесь помочь мне. В моей работе еще не все доведено до конца. А я очень стар, я искалечен старостью, мне одному это не под силу.

— Но ваши ученики?..

— У меня нет учеников. Лучших из них я пережил, остальные давно изменили мне. Если моя теория заинтересовала вас…

— Но я не ученый! Я только писатель, иногда посвящающий свое перо проблемам науки.

— Учености у меня хватит на целый институт. Так же как имен и званий. Чтобы завершить книгу, мне нужен именно такой человек, как вы.

Признаюсь, в какой-то момент я чуть было не согласился. Может быть, на меня действовало обаяние старого ученого, работы которого издавна вызывали мое восхищение. Может, действовала сила убеждения, стройность и последовательность его выводов. Возможно, впрочем, что мне просто-напросто польстило это предложение, эта перспектива сотрудничать с самим Родригесом, стать чуть ли не соавтором его!.. Подобно полководцу, собирающему разрозненные части своей почти уже разбитой армии, я с немалым трудом собрал остатки своего здравого смысла и сказал:

— Сеньор доктор, я должен быть откровенен. Я не считал возможным вступать с вами в спор, но признаюсь, что еще далеко не убежден в справедливости вашей теории.

— Вот и отлично! Мы будем спорить. Если вы опровергнете мои подсчеты — я по крайней мере буду спокоен: не буду тревожиться, что уношу в могилу свой клад. Но я смею надеяться, что это действительно клад и что вы в этом убедитесь. А споры помогут нам предусмотреть все возражения, и книга получится еще убедительней. Соглашайтесь! Или нет, не торопитесь с ответом. Обещайте мне только прийти завтра, в это же время. Я оставлю вас наедине со своей рукописью, вы почитаете… А сейчас я, действительно, немного устал. К тому же скоро должна возвратиться дочь, а она… Да, к сожалению, и она не принадлежит к числу моих единомышленников.

Я простился, сказав, что буду очень рад возможности ознакомиться с рукописью.

Внизу, у выхода, я чуть не столкнулся с высокой женщиной в черном. Ей было, наверно, лет шестьдесят, но сказать, что на лице ее «угадывались следы прежней красоты», я не решился бы: оно все еще было красивым.

Женщина внимательно поглядела на меня и протянула руку:

— Лючия Родригес.

Я представился.

— Прошу вас, — сказала она, открывая дверь в гостиную и проходя вперед. — Вы были у отца?

— Да.

— Вы знаете, что он болен?

— Нет, сеньора, я этого не знал. Напротив, мне показалось, что для своих лет он выглядит прекрасно. Если бы не паралич ног…

— Я говорю не о ногах…

«Да, к сожалению, и она не принадлежит к числу моих единомышленников», — сразу вспомнилась мне печальная фраза старика.

Лючия Родригес вздохнула, опустилась на тахту и жестом пригласила меня сесть в стоявшее рядом кресло.

— Сеньора, — сказал я, — гений вашего отца трудно мерить общими мерками. Я полагаю, что он неправ. Но даже его ошибки не менее удивительны, чем его прозрения. И если он увлечен своей гипотезой, — разве можно ставить в вину ученому такую увлеченность? Во всяком случае ум его смел и ясен.

— О, если бы это было так! Мне горько, сеньор, разубеждать вас в этом. Но это мой долг. С тех пор как отцом овладела эта ужасная идея, его разум померк. А может, наоборот: может, потому и родилась эта идея, что разум его уже ослабевал. Не знаю. Ему пришлось тогда оставить свой институт, он рассорился с друзьями. А в последние годы отец стал совсем невыносим. Ему все кажется, что кто-то украдет его идею, воспользуется его расчетами. Одного за другим он уволил своего секретаря, садовника, шофера. Потом мы остались и без медсестры, без горничной и кухарки. Все эти обязанности лежат теперь на мне. Я удивлена, что он согласился принять вас.

— Ваш отец, сеньора, был очень любезен. Более того, он проявил ко мне доверие, которого я ничем не успел заслужить.

Вдруг я увидел, что она не слушает меня. Она свела брови тем же быстрым, характерным движением, каким делал это её отец. Предостерегающе подняла палец.

— Сейчас он спустится сюда. Слышите? Он едет к лифту.

Вначале я ничего не расслышал, но через секунду действительно донеслось какое-то пощелкивание, скрип. Видимо, коляска въезжала в лифт.

— Скорее, — шептала Лючия. — Сюда, в эту комнату, это мой заповедник. Здесь слишком узкий проход, он не может сюда заехать. И садитесь в тот угол, поглубже.

— Лючия! — послышалось еще до того, как старик вкатился на своем кресле в гостиную. — Он ушел? Лючия, ты видела этого человека?

— Да, папа. Чем ты встревожен? Мы встретились с ним в дверях.

— Он не мог уйти, я все время смотрел в окно. Я бы видел.

— Наверно, он прошел под магнолиями. Через северную калитку.

— Какого же дьявола ты держишь ее открытой? Я давно приказал запереть ее!

— Мне часто приходится пользоваться ею. Не ходить же кругом, когда мне нужно на рынок.

— Можешь носить с собой ключ. Иначе я потребую, чтобы эту калитку совсем забили! Наглухо! Замуровали!

— Ею пользуются и почтальон, и зеленщик.

— Что ты морочишь мне голову зеленщиком? Человек, который был сейчас у меня… О господи, что же делать? Догони его! Позвони ему в отель!

— Он еще не мог дойти. Я позвоню, папа, не волнуйся. Что случилось?

— Господи, она еще спрашивает! Ты оставляешь меня одного на целый день — беспомощного, беззащитного… Он выпытал у меня все, он обобрал меня, как ночной разбойник! Самое ужасное, что я никак не могу вспомнить, смотрел ли он мои схемы и расчеты. А? Надо обязательно выяснить это! Он делал вид, будто ничего не записывает, но у него, конечно, был потайной магнитофон. Проклятие! Святая Мария, смилуйся надо мной! Смилуйся над нищим, ограбленным стариком! Я ничего не могу вспомнить, ничего! Наверно, он подсыпал мне в воду какой-нибудь дряни! Что же ты стоишь как истукан, Лючия? Звони, немедленно звони ему в отель! Неужели ты ничем не поможешь своему несчастному отцу?!