Герберт Уэллс - Пища богов (пер. Тан)

— Да, мы живем в стороне от мира, — продолжал викарий, — в сфере простых и вечных явлений. Мы рождаемся и работаем, сеем и собираем в житницы, в поте лица зарабатывая хлеб свой. Суета мирская проходит мимо нас. Обстановка еще меняется несколько, но человечество… аеrе perennius.

Шила в мешке не утаишь: викарий любил злоупотреблять классическими изречениями, искусно вставляя их даже туда, где они не подходят.

А тем временем миссис Скиннер, грязная, невежественная, усталая, но решительная, несла в своем узле судьбу мира…

Никому не известно, как, в сущности, отнесся викарий к гигантским дождевым грибам, хотя, по-видимому, первым их открыл.

Грибы эти росли в некотором расстоянии друг от друга, вдоль той тропинки, по которой пришла миссис Скиннер — как раз за околицей поселка. По той же тропинке гулял ежедневно викарий. Всего грибов было тридцать два. Викарий, кажется, осмотрел каждый из них в отдельности, большинство проткнул палкой (иные оказались проткнутыми дважды). Один из них он попробовал смерить обхватом, но гриб лопнул в его объятиях.

Описывая многим лицам гигантские грибы, викарии отзывался о них с некоторым удивлением и рассказывал при этом всем известную историю о том, как растущие грибы выворотили где-то часть каменного пола. Затем он справился в ботанике, к какому виду следует отнести эти грибы: к Lucoperdon coelotum или Lucoperdon giganteum (викарий был страстный классификатор и даже мог в этом деле со многими спорить: так, название giganteum он считал неправильным).

Неизвестно также, заметил ли он, что гигантские грибы растут как раз по той тропинке, по которой прошла старуха с узлом, и что последний такой гриб оказался растущим не дальше двадцати ярдов от коттеджа, принадлежавшего Каддльсам. Если он и заметил все это, то никому не потрудился сообщить. Вернее будет сказать, что совсем не заметил, так как в ботанике его интересовала исключительно классификация, а на условия жизни и развития растений он не обращал никакого внимания.

Точно так же не заметил он никакой связи между появлением гигантских грибов, необычайным ростом ребенка Каддльсов и визитом отца этого ребенка к тестю, мистеру Скиннеру (теперь уже умершему), хотя рост и начался именно с этого визита, состоявшегося месяц назад.

Между тем совпадение этих фактов должно было открыть викарию глаза, тем более что рост ребенка доставил ему немало хлопот во время крещения. Младенец оглушительно кричал, когда холодная вода запечатлела его принадлежность к христианской церкви и право на имя «Альберта-Эдуарда Каддльса». Он даже чуть не выбил сосуд со святой водой из рук псаломщика.

Мать и тогда уже не могла нести его, нес отец, да и тот покряхтывал, победоносно озираясь на родителей более мелкотравчатого поколения.

— Отроду не видывал такого крупного ребенка! — заметил викарий.

Этими словами впервые публично было заявлено общественное одобрение чете Каддльсов, сумевшей в короткое время так откормить своего сына, который при рождении весил меньше семи фунтов.

Скоро этот сын снискал не только одобрение, но и всеобщую славу для себя и своих родителей. А еще через месяц слава даже переросла их общественное положение, — будучи членом такой маленькой общины, обладать столь большим ребенком было даже, пожалуй, и предосудительно.

Соседский мясник одиннадцать раз, месяц за месяцем, взвешивал маленького Каддльса и всякий раз делал какое-нибудь замечание, хотя вообще был человеком очень неразговорчивым. В первый раз он сказал: «Молодчина», во второй: «Вот-то как!», а в третий: «Ну я вам скажу!..» Потом он уже ничего больше не говорил, а только пыхтел, чесал затылок и по нескольку раз с недоверием всматривался в показания своих пружинных весов.

Каждую неделю чуть ли не все обыватели поселка приходили любоваться на «крупного парня», как его прозвали, причем большинство считало долгом потрепать его по спине и сказать: «Подушка!» Только одна мисс Флетчер никогда этого не делала, что тоже было понятно: своих детей у нее не было, и она с ними обращаться не умела.

Леди Уондершут, благодетельница (а вместе с тем и тиран) поселка, приехала после третьего взвешивания и пристально рассматривала ребенка в лорнет, заставивший его отчаянно разораться.

— Необыкновенно крупный ребенок! — наставительно сообщила она родителям. — Вы должны хорошенько за ним ухаживать, Каддльс! На искусственном кормлении он, конечно, не будет так быстро расти, но мы сделаем для него все, что можно. Я вам пришлю немного фланели.

Приезжал доктор, взвешивал ребенка, измерял его лентою и записывал размеры в книжку. Даже старик Дрифтоссок, снимавший ферму в Мардене, нарочно сделал две мили крюку на навозной телеге, чтобы посмотреть на малютку. Переспросив раза три, сколько месяцев Альберту-Эдуарду Каддльсу, он высказал предположение, что этот маленький джентльмен, должно быть, надут (как надувают телятину, чтобы она казалась жирнее), а затем посоветовал послать его на выставку.

Ребятишки из школы тоже повадились приходить смотреть на «крупного парня». Миссис Каддльс то и дело приходилось отворять дверь на пискливый голосок, повторявший: «Позвольте, мэм, взглянуть на вашего ребеночка. Можно, мэм?» Сам Каддльс должен был вмешаться, чтобы прекратить это нашествие.

Миссис Скиннер неизменно присутствовала при всех визитах к ее внуку, причем держалась на заднем плане, стояла, скромно поджав руки, но улыбалась бесконечно лукавой улыбкой.

— Старая карга, бабушка, тоже тут, — заметила леди Уондершут своей компаньонке. — Очень жалею, что она опять к нам вернулась.

Как бы то ни было, ребенок вообще стал местным чудом, с той только разницей, что чудеса вообще скоро приедаются, так сказать, изнашиваются, давая место другим подобным, а он приесться не мог, так как с каждым днем становился все более и более необычным.

Леди Уондершут с величайшим удивлением слушала свою домоправительницу, миссис Гринфильд.

— Каддльс опять пришел? Ребенку есть нечего? Да это же невозможно, дорогая Гринфильд! Что он, гиппопотам, что ли? Этого быть не может!

— Надеюсь, что вас не надувают, миледи, — заметила Гринфильд.

— Ну, с этим народом, знаете ли, трудно на что-нибудь надеяться, — отвечала леди Уондершут. — Сходите-ка туда вечером сами и посмотрите, как он ест. Не поверю я, чтобы ребенок, хотя и очень большой, выпивал больше шести пинт молока в день.

— Куда же оно иначе бы девалось, миледи?

Но леди Уондершут имела, должно быть, свое мнение насчет того, куда может деваться молоко. Руки ее дрожали от негодования, свойственного всякой аристократической натуре при мысли, что низшие классы народа могут быть столь же низки, как и высшие, да еще вдобавок хитрее последних.