Герберт Уэллс - Пища богов (пер. Тан)

Все это он покорно заучил, так как от природы был весьма послушен и только по мышцам да по аппетиту отличался от других детей.

К леди Уондершут в дни своего детства он питал глубочайшее благоговение, так как видел ее во всём величии — коляске или шарабане, с бичом в руках, причем она обращалась с ним резко и презрительно. Что касается викария, то этот почтенный джентльмен вполне освоился с ролью умного, тонкого, пожилого Давида, занимавшегося обузданием молодого Голиафа. Последний был теперь так велик, что никто уже не способен был видеть в нем семилетнего ребенка, по-детски жаждущего поиграть, по-детски любопытного, привязчивого и по-детски способного любить, подчиняться и нуждаться в смене впечатлений.

Гуляя по поселку, викарий часто встречался с восемнадцатифутовым ребенком, постоянно искавшим удовлетворения двух главных детских нужд — чего бы поесть и чем бы поиграть. Вид этого существа, как все необычное, необъяснимое, ужасно раздражал и пугал его.

Пользуясь остатками своего воображения (если только когда-нибудь оно у него было), викарий, представлял себе всякие бедствия, — в особенности для себя лично, — если такая сила вдруг выйдет из повиновения. Представьте себе, если юный Каддльс сойдет с ума, что тогда? А еще проще — вздумает не послушаться?.. Как бы то ни было, храбрый человек не тот, который не боится, а тот, который превозмогает страх. Викарий всегда старался превозмочь свой страх, и при встрече с Каддльсом окликал его твердым, ясным голосом, тем, которым говорил проповеди.

— Ну, что, Альберт-Эдуард продолжает хорошо вести себя?

На такой оклик молодой гигант, подходя поближе и краснея до ушей, неизменно отвечал:

— Да, сэр… Стараюсь, сэр!

— Ну, то-то! — говорил викарий, слегка ускоряя шаг и сдерживая дыхание. Из уважения к своему мужеству он принял за правило никогда не оглядываться на опасность, раз уж благополучно ее миновал.

Надо признаться, что викарий воспитывал юного Каддльса очень ловко. Грамоте он его не учил, считая это ненужным, но преподавал ему изустно главнейшие правила катехизиса — обязанности по отношению к ближним, например, и к Богу, который может жестоко покарать Альберта-Эдуарда Каддльса, если последний не будет повиноваться викарию и леди Уондершут. Уроки давались на дворе викариата, так что прохожие могли слышать из-за забора детский картавый, но в то же время басовый голосок, повторявший главные пункты учения церкви.

— Обязуюсь повиноваться кололю и всем властям приделзащим, а такзе лодитслям, учителям, наставникам и отцам духовным. Обязуюсь скломно и почтительно относиться ко всем сталшим и выше меня поставленным…

Мало-помалу Каддльс вырос настолько, что стал пугать не привыкших к его виду лошадей. Ему запретили поэтому приближаться к большой дороге, и не только в самом поселке, а где бы то ни было. Это было большим лишением для мальчика, так как дорога представляла для него большой интерес, и потому он никогда особенно строго не выполнял полученного приказания, стараясь только по возможности не показываться и не пугать лошадей. Но зато болота и незасеянные поля были в его полном распоряжении.

Не знаю, что бы он стал делать, если бы не мог гулять по полям, простиравшимся на многие мили. Там он и пропадал по целым дням, ломая ветки с деревьев и составляя из них непомерной величины букеты, пока ему это не запретили, ловя овец и расставляя их правильными рядами, из которых они тотчас же разбегались (над чем он от души смеялся), пока ему это не запретили, копая громадные ямы и норы, пока ему не запретили и это тоже.

По полям, таким образом, он доходил до холма, господствующего над Кестоном, не далее, потому что там начинались уже огороды, из которых местные жители выгоняли его отчасти из-за свойственной ему прожорливости, а отчасти и из-за фигуры, наводившей страх на всякого встречного и поперечного. Они охотились на него с бичами и травили собаками. Я слышал даже, что раз или два по нему стреляли дробью из охотничьих ружей. В противоположном направлении он доходил до самого Хиклиброу, потому что оттуда, с горы, мог издали видеть Лондон, Чат и Дуврскую железную дорогу. Но подойти поближе к последней ему не удавалось, так как повсюду были устроены загородки с большими досками, надпись на которых гласила: „Не переходить за ограду“. Надписи этой он прочесть не мог, но боялся ее инстинктивно.

Проезжая в это время по железной дороге, пассажиры часто видели его сидящим около известковых ям на горе. Поезда, очевидно, вызывали в нем приятные эмоции: при виде их он иногда махал своей громадной ручищей и что-то кричал.

— Дубина порядочная! — замечал при этом кто-нибудь из пассажиров. — Один из гигантских детей, вскормленных „Пищей для рекламы“. Говорят, сэр, ни на что не годен. Немногим лучше идиота, и прямо-таки разоряет приход.

— Родители-то, кажется, очень бедны?

— Живут за счет местной землевладелицы. Нищие, собственно говоря.

Весь вагон обыкновенно толпился у окон.

— Хорошо, что прекратили наконец это безобразие, — замечал какой-нибудь глубокомысленный джентльмен. — Каково было бы кормить несколько тысяч таких субъектов, а?

— Совершенно верно! — отзывался другой такой же джентльмен.

Много было у юного Каддльса и горя. Взять хотя бы, например, неприятности с рекой.

Научившись у спендеровского мальчика делать коробки из целого газетного листа, он стал пускать их вдоль по речке, а когда они исчезали под мостом, проходившем по границе Айбрайтского парка, то бежал к броду, где и ловил их.

Но ведь бежать-то приходилось через Торматовское поле! Подумайте только! В каком положении оказывались свиньи Тормата, которым всякое движение было запрещено! Наконец, ведь брод находился как раз перед окнами Айбрайтского замка — под носом леди Уондершут! Приятно это, как вы думаете: смотреть на грязную, смятую бумагу да на мальчишку в восемнадцать футов ростом, сломя голову бегущего среди стада испуганных свиней?

Пользуясь безнаказанностью, юный Каддльс даже отваживался на маленькие инженерные предприятия. Выкопал, например, порт для своего бумажного флота, потом задумал устроить канал, каким-то образом затопивший погреб леди Уондершут, наконец, запрудил речку!

Он перегородил ее поперек землей, которую перетаскал на старой двери от сарая (уж и трудился же он, должно быть!), вот вода и повернула на примыкающий к замку питомник деревьев, причем смыла мисс Спинкс с ее мольбертом и лучшей из акварельных картинок, когда-либо написанных этой замечательной художницей. Сама мисс Спинкс осталась, впрочем цела; она только промокла чуть ли не до пояса и убежала в дом, но мольберт и картина действительно были смыты и унесены. Из питомника вода повернула в огород, размыла его и через зеленую калитку вступила в переулок, по которому докатилась до оврага, а затем пошла опять по первоначальному руслу.