Герберт Уэллс - Пища богов (пер. Тан)

— Я был положительно вне себя, — рассказывал мне потом герой приключения. — Мы прямо взглянуть не могли друг на друга от стыда. Мы целовались, видите ли, когда он нас схватил… И, странное дело, она потом все свалила на меня. Выругала, а потом молчала до самого дома.

Молодой великан, очевидно, начинал переходить от молчаливых наблюдений к опытам и расспросам. С последними, однако же, он мог обращаться к очень немногим, и потому приставал главным образом к матери.

Разговоры между ними происходили обыкновенно во дворе, около коттеджа, где миссис Каддльс стирала белье для леди Уондершут. Мальчик приходил туда в свободное от работы время и, осмотревшись, чтобы не раздавить курицу или цыпленка, осторожно садился у стены сарая. В ту же минуту цыплята, очень его любившие, вскакивали к нему на колени и начинали искать в складках блузы известковую грязь, которая им, должно быть, нравилась. При хорошей погоде и любимый котенок миссис Каддльс, сидевший на окне кухни, прицелившись хорошенько, прыгал к нему на плечо и начинал путешествовать по всему громадному телу, изредка дотрагиваясь лапкой до лица, а иногда даже довольно сильно его царапая, — из особой любви, разумеется.

Мальчик никогда не решался прекратить эти заигрывания, боясь повредить своими пальцами такое нежное животное, как котенок. Вот тут-то и начинались разговоры.

— А что, мама, — спрашивал, например, сын, — если работа — дело хорошее, то почему же не все работают?

Мать взглянет на него и ответит:

— Да ведь это хорошо только для таких, как мы,

— Почему? — спросил сын и, не получив никакого ответа, продолжает: — Зачем люди работают, мама? Зачем я вот изо дня в день ломаю известняк, а вы стираете белье, между тем как леди Уондершут катается в коляске и ездит в чужие земли, где нам с вами никогда побывать не придется?

— Ну, на то она и леди, — отвечает миссис Каддльс.

— Да-а? — говорит сын и задумывается.

— Если не было бы на свете богатых людей, дающих нам работу, — говорит мать после непродолжительного молчания, — то чем же бы мы, бедные люди, жили?

— А что, мама, — начинал опять сын, — если бы не было богатых, так ведь все принадлежало бы нам, бедным людям, и тогда…

— Ах, какой надоедливый мальчишка! — восклицала мать. — С тех пор, как бабушка скончалась, с тобой сладу никакого нет! Задавай поменьше вопросов — и тебе меньше будут лгать. Если бы я стала толковать с тобой серьезно, так отцу пришлось бы идти ужинать в трактир. Не мешай мне стирать белье.

— Хорошо, мама, — отвечал молодой великан, с удивлением глядя на мать. — Я не знал, что надоедаю тебе!

Затем он уходил в глубокой задумчивости.

Так же задумчив он был и четыре года спустя, когда викарий, теперь уже не только зрелый мужчина, но совсем старик, виделся с ним в последний раз.

Представьте себе согбенного старичка, с трясущимися руками, неверной поступью, ослабленным мышлением и слабым голосом, но все еще с живыми и веселыми глазами, несмотря на годы и на массу неприятностей, пережитых им за последние пятнадцать лет из-за «Пищи богов». Неприятности эти пугали и раздражали его когда-то, но теперь, он с ними свыкся, примирился и, несмотря на крупные перемены в обстановке, все еще доживал свой век.

— Да, признаюсь, это было неприятно, — говорил он. — Все кругом во многих отношениях изменилось. В былые времена мальчишки могли косить или жать, а теперь для этого должен идти взрослый человек с топором или пилой — в некоторых местах, по крайней мере. Нашему брату, старику, странно видеть, разумеется, колосья пшеницы в двадцать пять футов вышиною, как в нынешнем году, после орошения. Лет двадцать назад здесь пользовались старинной косою и привозили снопы попросту на телегах да еще радовались такому урожаю… Мы выпивали, бывало, а потом, осенью, начинались свадьбы…

Бедная леди Уондершут, — продолжал он, помолчав немножко, — ей эти нововведения очень не нравились. Старого закала была дама. Я всегда говорил, что от нее пахнет восемнадцатым столетием. Как она говорила, например: сила, энергия, властность! Теперь уже нет таких… Умерла она почти в бедности. Все дела забросила… да и как было не забросить, когда мир в ее глазах чуть ли не вверх ногами повернулся! Вот хотя бы эта гигантская трава, заполнившая весь ее сад. Покойница не особенно занималась садоводством, но она любила порядок, любила, чтобы все росло там, где посажено, и так, как следует. А тут — поди-ка — справиться с травою невозможно! Это ее подкосило…

Ну, а потом надоедало ей и наше молодое чудовище, повсюду попадавшееся покойной на глаза. Под конец она думала, что он только и делает, что смотрит на нее через забор. Не нравилось ей и то, что он почти перерос ее дом. Это оскорбляло сильно развитое в ней чувство пропорциональности… Да… жаль бедную… Я надеялся, что ее на мой век хватит, а вот пережил… Майские жуки ее доконали. Они вывелись из гигантских личинок там, в болоте… А личинки-то больше, чем крысы… Так и бегают. Ну, и муравьи тоже… Покоя себе не находила, бедняжка! Родное гнездо ей опротивело. «Поеду, — говорит, — в Монте-Карло, не все ли равно, где жить». И уедала. А там — игра. Сильно, говорят, играла… И умерла в гостинице… Печальный конец! Все равно что в изгнании… Да, не знаешь, что тебя ожидает. Жаль только, что аристократия — единственный вождь английского народа — теряет под собой почву… Искореняется. Это уж точно! А все-таки все — пустяки, в сущности, — продолжал викарий. — Ну, неприятно, разумеется: дети, например, не могут пользоваться былой свободой (из-за' муравьев и прочих вредных тварей), но ведь и только. Прежде говорили, что эта Пища произведет полный переворот во всем. Да не тут-то было! Есть что-то такое в природе, что не боится никаких новшеств. Я не знаю, что это такое. Я не принадлежу к числу новых философов, объясняющих все эфиром да атомами… Вот еще — эволюция!.. Пустяки все это… То, о чем я говорю, ни в каких логиках не описывается… Называйте как хотите: отвлеченный разум, сущность человеческой натуры, мировая мудрость… Как хотите назовите!

Так викарий мирно дожил до конца. Он не предчувствовал близости смерти и ежедневно по обыкновению гулял, причем доходил и до известковых ям, хотя далеко уже не с прежней легкостью взбираясь на гору. В последний раз ему не пришлось, однако, идти так далеко. Каддльс не работал, и викарий набрел на него чуть ли не за полмили от вершины горы. Гигант сидел на холмике, поджав под себя ноги и опершись головой на руки. Он сидел боком к викарию и так задумался, что совсем не заметил последнего и не обернулся.

Так он и не узнал никогда, что викарий, игравший очень крупную роль в его жизни, в последний раз долго смотрел на него (в нашем странном мире люди часто расстаются таким образом навсегда).