Брайан Олдисс - Больше чем смерть: Сад времени. Неадертальская планета. На белой полосе

Отец осушил стакан, грохнул им по столу и произнес со льдинкой в голосе:

— А ты ведь этого боишься, да? Секса, я имею в виду.

— Вовсе нет, и незачем переносить свои страхи на других. Но так вполне могло случиться — вспомни, как ты всякий раз трунил надо мною, будто над ребенком, стоило мне привести девушку в дом!

— А, старик Тед, так и будешь всю жизнь иметь на меня зуб. Точь-в-точь мать.

— Но ведь сам же боишься. Боишься? Нет? Почему же тогда у меня нет ни сестер, ни братьев?

— Вопрос не ко мне.

— Ха! Ну и троица же мы — все равны, как на подбор!

— Не троица, а пара — только ты да я. Теперь. А поэтому будь ко мне снисходителен.

— Нет, все-таки троица! Лишь нечто большее, чем смерть, может избавить от воспоминаний.

— Они — все, что у меня теперь осталось, сынок, — я не могу, как ты, возвращаться в прошлое, когда захочу… У меня тут наверху еще кое-что припрятано. — Джеймс Буш встал и зашаркал вверх по темной лестнице. Буш поплелся за ним следом. Они оказались в маленькой гостиной, где изрядно попахивало сыростью.

Отец с трудом нащупал вилку и розетку электрокамина.

— У нас тут дыра в крыше. Заделали все на живую нитку — латка чуть ли не на пластыре держится. Так что поосторожней размахивай руками.

Он извлек из комода непочатую бутыль. Отец и сын уселись друг напротив друга на отсыревшие стулья — и горько улыбнулись.

— Как бы то ни было — за наше дряхлое человечество, — поднял стакан отец. И продолжил, уже глотнув и поморщившись: — Теперь вся страна — под кованым башмаком генерала Перегрина Болта. Так, диктатор средней руки, но пользуется доверием у населения. В конце концов, при нем на улицах стало спокойнее.

— Он в ладах с Институтом?

— О, Институт процветает — так говорят. Я, опять же, в эти дела не влезаю; но, кажется, его перестраивают на казарменный манер…

— Мне нужно отчитаться. Завтра и пойду.

— А ты не улепетнешь опять в прошлое? Теперь столько народу туда мотается, что дошло уже до преступлений, — это в доисторические-то времена! Двоих подстрелили на прошлой неделе в меловом — так мне сказал бакалейщик. Генерал Болт организует Полицию Прошлого, чтобы поддерживать там порядок.

— Странно, мне не приходилось видеть там преступлений. Несколько человек, разбросанных по миллионам лет, — какой вред от этого?

— Ну, ведь люди не так уж и разбросаны… Что ж, если ты не можешь не вернуться туда, мне тебя не удержать. Почему бы тебе не осесть здесь, делать свои группажи или что там еще — зарабатывать, наконец? В мастерской у тебя порядок, а жить мог бы здесь.

Буш нервно мотнул головой — задевало за живое любое упоминание о творческой работе. Наверное, лучше всего было бы сейчас завалиться спать. Хоть это-то здесь можно сделать: отца, видимо, особо не беспокоили посещениями.

Но едва краешек стакана коснулся стола, кто-то оглушительно замолотил в дверь.

— Разве там не написано: «Звоните и Проходите»?

Но отец вдруг стал бледнее виски.

— Это не пациент — так стучат только военные. Лучше спуститься и поглядеть. Пойдем, а, Тед? Наверное, за тобой. Я ничего плохого не делал. Погоди, я спрячу бутылку… Да что же это, в самом деле? Я ничего не совершил. Я и из дома-то выхожу редко…

Растерянно бормоча, он сошел вниз вслед за Бушем.

Град ударов снова обрушился на подгнившую и осевшую дверь. Буш снял щеколду и распахнул ее. Двое шлемоголовых, вооруженных до зубов, отскочили в сторону, и вид у них был весьма недружелюбный. Зарешеченный фургончик злобно тарахтел на улице, поджидая их с добычей.

— Эдвард Лоунсдейл Буш?

— Я самый. Что вам угодно?

— Вы не подали отчет в Институт Уинлока, самовольно продлив срок пребывания в Странствии. Такое чревато неприятностями — и мы их вам устроим, будьте покойны. А сейчас — марш в фургон!

— Эй, послушайте, сержант! Я как раз иду в Институт.

— В таком случае вы здорово сократили себе путь, а? Эй, вы кого пытаетесь провести? Глушит виски бутылками и решил, что я за ярд запаха не чую. Поторапливайтесь, все равно ведь в компанию не пригласите.

Буш в отчаянии хлопнул себя по карману.

— Вот все мои записи! Я как раз…

— Без фокусов! А то пришьем дело о неподчинении властям и государственной измене — мигом окажетесь по какую не надо сторону Поля Казней. Марш, кому говорят!

Буш обреченно оглянулся, но отца не увидел — тот под шумок нырнул в темень. Шлемоголовые эскортировали Буша к машине по дорожке вдоль стены — описанная отцом сцена тут же возникла в памяти, — турнули вовнутрь и с лязгом захлопнули дверцы. Фургон дал газу и тронулся с места.

По дороге Буш сам себе дивился: он думал об отце не с раздражением, а с любовью и сочувствием. Старик теперь действительно вызывал лишь сострадание и жалость; дни его могущества канули в Лету. Сейчас отец и сын поменялись ролями. Так и будет продолжаться — конечно, если ему, Бушу, суждено когда-нибудь вернуться в этот тесный подслеповатый домик.

Буш думал теперь о смерти матери, все еще разбираясь в своих чувствах. Мысли его были поглощены этим, когда фургон вдруг резко, с визгом тормознул и остановился — как бы перед невидимой стеной. Буша мотнуло назад, к дверям; они распахнулись, и он чуть ли не кубарем выкатился наружу.

Отряхивая пыль с ладоней, он бегло огляделся кругом. Его фургон только что въехал в железные ворота в глухой стене — их теперь запирали двое стражей. Дворик вокруг был сер, угрюм и донельзя замусорен. Тюремщики-солдаты провели Буша через двор ко входу в серое бесформенное здание — так Бушу показалось сначала. Но потом он с ужасом, все еще не веря, признал в нем Институт Уинлока.

Странное ощущение — однако обычное для всех, кто, Странствуя во Времени, привык принимать вчера за завтра и наоборот, — всплыло наружу и совершенно захватило его. Некоторое время он даже отказывался верить, что попал в нужную эпоху. Ведь не изменяет же ему память: Институт помещался на тихой зеленой улочке, его окружала стайка жилых домов, а перед входом всегда была автостоянка… И только уже внутри этого гриба-здания он, припомнив кое-что, сам дал себе ответ. Подчиняясь режиму досточтимого генерала Болта, Институт был повышен в ранге — об этом говорил еще отец. А посему для расширения и солидности снесли весь прилежащий квартал и обнесли весь караван-сарай стеною — так легче обороняться в случае чего, и (преимущество!) мог быть зарегистрирован и допрошен всякий входящий и выходящий.

Внутри, правда, Институт почти не изменился. Он явно процветал: тут уже успели усилить освещение, перестелить полы и (кстати) вмонтировать в каждую щель глазки телепередатчиков. Регистрационный стол (раньше просто дежурка) удлинили чуть ли не втрое. За ним торчали форменные фуражки четверых служащих; их одолевала зевота, но они крепились что было сил — сказывалась палочная дисциплина. Напряженность и тоска, наполнявшие воздух и вытеснившие прежнюю дружескую атмосферу, были, пожалуй, самой разительной переменой.