Александр Казанцев - Льды возвращаются

И как бы в ответ издалека донесся грозный рокот. Льды наползали на поля, выпучивали их зубчатыми хребтами. Ледяной вал мог докатиться и до жалкой, вмерзшей в лед яхты. Вот тогда и хрустнут окончательно шпангоуты… и не помогут смешные паруса или бесполезные атомные двигатели. Одна надежда на геликоптеры. А этот болван Ральф все цепляется за ненужную скорлупу.

Мистер Джордж Никсон вернулся в каюту, разделся, лег, но не мог согреться под одеялом. Боль стала невыносимой.

Проклиная все на свете, он встал, накинул на себя халат и пошел будить Амелию, спавшую в соседней каюте-спальне.

— Что с вами, дорогой? — спросила Амелия, едва он приоткрыл дверь.

— Все то же, словно вам это неизвестно, — огрызнулся мистер Джордж Никсон.

Амелия зажгла ночник в форме черепахи с вытянутой шеей и светящимися глазами, спустила ноги на мягкий коврик и потянулась за пушистым халатиком.

Мистер Джордж Никсон брезгливо посмотрел на ее ноги:

— Не понимаю, почему пижама должна быть в обтяжку, — буркнул он.

— Малышу не хочется выпить? — спросила Амелия, забираясь с ногами на постель, укутывая их полами халата и обнимая руками. — Джин, коктейль, виски?

Джордж Никсон тяжело опустился рядом:

— Если бы я мог напиться, чтобы никогда не протрезветь! Если бы это могло унять боль!

— Полно, Джо, ведь вас уверяли, что это самовнушение. Боль рождена вашей мнительностью.

Амелия лгала. Вырвав у нее клятву молчания, врачи сказали ей все… И муж стал для Амелии ближе, бедный, обреченный, жалкий. У нее появилось к нему материнское, никогда не изведанное ею чувство.

— Я знаю, — тяжело дыша, сказал он, — ничто уже не спасет меня. Рак разъедает меня изнутри. Я слишком хорошо знал, чем это кончится.

— Если бы вы стали молиться, Джо…

— Молиться? К черту это все, мэм!.. Папа приравнял меня к кардиналам, даже возвысил над ними. Мне ничегонйе стоит, чтобы меня еще при жизни объявили святым. На какой черт мне нужно молиться, хотел бы я знать? Не молиться я хочу, а жить. Понимаете, жи-ить! Дышать, не спать, как сейчас, пить, как вы предлагаете, жрать до пресыщения, уничтожать кого-то, над кем-то возвышаться, заставлять страшиться себя! Словом, наслаждаться жизнью. Я не хочу ее терять, и я ее не потеряю.

— Слава богу, Джо. Наконец-то вы заговорили разумно.

— Я? Разумно? Что вы понимаете в разуме? Разум — это я! Я не хочу умирать, когда кто-нибудь останется в мире после меня. И у меня есть одно утешение: после меня не будет уже ничего. Эта уверенность подобна шпангоутам, которые сдержат любые силы, грозящие мне. Их просто нет, этих сил…

— Что вы, Джо! Вы шутите? — чуть отодвинулась от него Амелия.

Джордж Никсон нагнулся к ней и задышал ей в лицо гнилым запахом:

— После меня не останется ничего, потому что и сейчас уже нет ничего! Ни вас, ни этого халатика, ни этой проклятой постели, ни этой проклятой яхты, ни ее дурацкого хозяина, ни папы римского, ни коммунистов… Все это — плод моего воображения, все это только мои, и только мои ощущения. Вне моих ощущений нет ничего. Я все выдумал: и Землю, и Солнце, и жалкое человечество. Я погасил в своём воображении проклятое Солнце…

Амелии стало жутко, она передернула плечами.

— Я погасил Солнце и выдумал ледники на Земле, — продолжал ее муж. — И я выдумал рак, который пожирает меня, и я выдумаю собственную смерть, после которой не останется ничего: ни Земли, ни Солнца, ни людей, ни страха, ни боли…

Амелия знала, что рак он не выдумал. Если можно собственным воображением привить самому себе рак, то он сделал это, несчастный…

Джордж Никсон уткнулся носом в колени жены, а она гладила его жесткие, коротко подстриженные, как у боксера, волосы. Плечи у него вздрагивали, а сердце у Амелии разрывалось от жалости.

— Я не хочу уступать жизни никому, в особенности этому бесполому красавчику Ральфу. Я ненавижу его только за одно то, что он останется жить, — бормотал Никсон.

— Полно, Джо, — продолжала гладить его по голове Амелия. — Даже против рака есть сила.

Мистер Джордж Никсон резко отстранился:

— Не хотите ли вы призвать на помощь мое воображение?

— Нет, Джо… Я хочу, чтобы вы призвали на помощь профессора Леонарда Терми.

— Этого мерзавца, который выплеснул мне в лицо вино? Дрянного еврея, которого я еще не успел раздавить?

— Он не еврей, а итальянец.

— Это все равно.

— Но он великий ученый, Джо. Если бы он закончил свои работы… Мне все рассказала миссис Терми… Вы были бы снова здоровым, сильным…

Джордж Никсон колючим взглядом: посмотрел на жену:

— Черт возьми! А почему бы не заставить эту дряхлую скотину поработать? Разве я не могу вообразить, что кто-то доставляет его на яхту?

— Я знаю, Джо, кто мог бы это сделать.

— Удивительная осведомленность. Она знает все, что я могу вообразить.

— Я имею в виду вашего репортера Роя Бредли. Вряд ли найдется кто-нибудь более ловкий.

— Этот дьявольский щенок, помесь лисицы с гориллой, который умудрился породниться с банкирским домом Морганов?

— Неплохая деловая характеристика. Если бы он продолжал служить нам…

— Он сам может теперь нанять меня.

— У каждого есть своя ахиллесова «пяточка», Джо. Что вы думаете об этой девушке, которая его занимала?

— У вас змеиная мудрость, Амелия. Я должен был бы чаще вас слушать, черт возьми! У этого парня пята, в отличие от мистера Ахиллеса, помещается в области сердца. Едва ли мисс Морган щекочет ему эту пятку.

Мистер Джордж Никсон тотчас связался с ночным редактором газетного треста «Ньюс энд ньюс».

Уже на следующее утро во всех газетах треста было помещено объявление о том, что бывшего репортера треста «Ньюс энд ньюс» в Африке просят прочесть воскресное приложение.

В воскресном приложении был помещен бездарный рассказ, в котором до неузнаваемости был перевран эллинский миф о Прекрасной Елене и Троянской войне. Троянская война, оказывается, была атомной, а Прекрасную Елену похищал из стана коммунистов бесстрашный репортер треста «Ньюс энд ньюс». Но Елена действительно была прекрасной. Газета даже поместила ее современную фотографию.

Это была фотография Эллен Сэхевс, которую ловкий фотограф облачил в древнегреческую тунику…

И Рой клюнул.

В воскересенье вечером мистера Джорджа Никсона пригласили в переговорную к телевизору.

На голубом экране размером с витрину магазина был нанесен растр, сетка двухгранных ребер, расположенных так, что каждый глаз видел только левые или правые грани, на которых возникали изображения соответственно для левого и для правого глаза. Изображение на экране казалось объемным. И Рой Бредли словно на самом деле сидел за окном, расположившись в мягком кресле и куря сигару, пепел с которой сбрасывал на пол. Он снова отпустил тоненькие усики, виски у него заметно поседели, глаза беспокойно бегали.