Борис Фрадкин - Пять сотых градуса ниже абсолютного нуля

— Куда же? — Лапин заглянул в лицо Ошканова.

— В область самопроизвольного возникновения тахионов, создание в пространстве замкнутого объема с обратным ходом времени.

— Ч-ч-черт! — Лапин хлопнул себя по коленям, вскочил и заходил по комнате. — Отрицательное-то время мы отнесли к категории мнимых величин, к чисто математической абстракции. Это значит — остановились на полдороге. Недотепы! Олухи! Но вы-то, вы, Ефим Константинович? Вы чего же во все колокола не били? Как могли вы спокойненько сидеть у своего кульмана и чертить болтики-винтики, зная, что уже идут исследования, идет вторжение в мир отрицательных абсолютных температур?

Ошканов беспомощно развел руками.

— Я старался делать все, что было в моих силах. Писал статьи, которые расценивались как научная фантастика. Ходил по школам, старался рассказывать как можно интереснее. Тешил себя надеждой: вдруг зажгу хотя бы одну юную душу. Хотя бы одну! — Ошканов замер, сгорбившись так, что Георгий Михайлович перестал видеть его лицо. — Увы, природа обошла меня всем, в чем я так нуждался, — ни исследователь, ни лектор, ни публицист… В общем, полная бездарность. И вдруг… Ошканов выпрямился, повернулся к Лапину. — И вдруг появились вы, Георгий Михайлович. Вначале я не мог поверить, принял за иронию судьбы.

Лапин перестал расхаживать по комнате, замер на месте.

— Вы создали установку, которая позволила вам пробить дно температурного колодца, — голос Ошканова неуловимо изменился, в нем послышалась не присущая ему твердость. — Ваша цель — получить новый источник энергии, эффективный и неисчерпаемый. Но вы, не чураясь диалектики, догадывались, что прорубаете окно в новый неведомый мир, который откроет перед вами не только новые источники энергии. И вы понимали, что с помощью одной математики в это окно не заглянешь.

— Ну же, Ефим Константинович! — поторопил умолкнувшего Ошканова Лапин. — Не томите душу!

— Да что ж, ничего такого особенного. За два года, что я у вас протолкался, времени было вполне достаточно, чтобы сообразить, какие чудеса лежат хотя бы подле самого окна.

— Отрицательное время! — подхватил Лапин. — Неужели же вы доказали, что и оно — реальная сущность.

— Я пытался сделать это…

— Но как? Каким образом?

— Я пришел ночью в лабораторию и включил генератор. После этого я погасил свет в зале.

— Свет? Зачем?

— Я остался в полной темноте. А когда глаза мои привыкли, увидел в пространстве между торцом установки и экранной защитой оранжевое свечение.

— "Свечение Черенкова"?!

— Да. И я готов был вопить от счастья. Я считал, что сбылись мои прогнозы. Но чтобы окончательно утвердиться в своих догадках, я… я шагнул в это залитое светом пространство. Если там действительно имело место обратное течение времени, оно должно было как-то повлиять на меня. Но, как видите, увы, никаких последствий. Я шел к этой минуте всю жизнь, а она превратилась в минуту горького разочарования.

На лице Ошканова появилось отчаяние.

А Лапин смотрел на него восторженно и влюбленно. То, что сделал сегодня ночью Ошканов, выглядело до неправдоподобия просто: ему потребовалось всего лишь нажать кнопку, которая находилась даже не на пульте, а на косяке дверей в лабораторный зал. Ее, эту кнопку, каждый день в конце рабочего дня, убедившись, что все ушли домой, "вырубает" завлаб Миша.

Четыре года экспериментировать с генератором и не догадаться взглянуть на его работу в полной темноте. Великая тайна познания! Но путь Ошканова к маленькой кнопке у дверей длился долгие десятилетия поисков. По крупицам собирал он новейшие факты из молекулярной биологии, ядерной физики, цитологии, теории относительности и все это связывал в единый узел. Ах, Ошканов, Ошканов! Как же удалось все это тебе в одиночку, без друзей и единомышленников, оставаясь при том честным и добросовестным конструктором холодильных установок?

Вообразив себя в условиях такого раздвоения, Лапин поежился. Жесточайшее испытание! Чтобы выдержать его, нужна беспредельная одержимость, бесконечная вера в идею. Ошканов… Титаническая работоспособность и… феноменальная беспомощность в жизни.

— Ефим Константинович, дорогой вы мой! — обнимая Ошканова за плечи, воскликнул Лапин. — Да вы попробуйте сначала припомнить, как оказались в этой квартире.

— В самом деле… — стушевался Ошканов.

— Вы пришли сюда, поскольку эта квартира была когда-то вашей. Вы выросли в этих комнатах, здесь умерли ваши родители. Но прошло много лет и сегодня ночью сюда вернулся подросток, пятнадцатилетний Ошканов.

— Не хотите ли вы сказать…

Ошканов отстранился, чтобы лучше видеть Лапина.

— Ксения Марковна, — обратился Лапин к хозяйке квартиры, — расскажите-ка человеку о его ночных похождениях.

Выслушав рассказ Сычевой, Ефим Константинович долго молчал, раскачиваясь и потирая колени. Но в глазах его было несказанное счастье.

— Свершилось… — голос его был хриплым.

— Да, — подтвердил Лапин, — окно вы приоткрыли. Но теперь следует его распахнуть настежь. Не так ли, Ефим Константинович?

По дороге в институт, у выхода из липовой аллеи на площадь, Ошканов неожиданно схватил Георгия Михайловича за рукав.

— Боже правый! — простонал он. — Она еще здесь!

На крайней скамейке, откуда хорошо был виден вестибюль института, сидела Марина Давыдовна. Она подремывала, положив голову на спинку скамейки. А время уже перевалило за полдень.

— Она проводила меня до самых дверей института, — в исступлении зашептал Ошканов Лапину. — Она могла бы удержать меня, если бы захотела. И знала, что рискует потерять меня навсегда — ведь воздействие могло оказаться и стойким. И вот все ждет. Впрочем, как же так? Она должна была видеть того мальчика, который вышел из института. И она не могла не догадаться… Боже мой, каково ей было! Маринушка! Маринушка! — вдруг закричал он. И с протянутыми руками устремился к жене.