Джон Толкиен - О волшебной сказке (неокончено)

Но этот интересный вопрос и такое сравнение подводят нас к краю следующего вопроса: где истоки волшебной сказки? Это должно, конечно, означать: где исток или истоки волшебного элемента. Спрашивать об истоках сказок (конечно, определенных) - все равно что спрашивать об истоках языка или мышления. ИСТОКИ

Фактически вопрос в чем истоки волшебного (фэйри) элемента волшебных сказок, приведет нас в конечном счете к тому же самому фундаментальному вопросу, однако, в волшебной сказке есть множество элементов (съемное сердце, лебединые одежды, условные произвольные запреты, злые мачехи и даже сами фэйри), которые можно изучать без того, чтобы браться за этот глобальный вопрос. Такие исследования, тем не менее, остаются научными (по крайней мере, в намерении), это способ действия фольклористов и антропологов - людей, которые используют сказки вовсе не по их прямому назначению, а как шахты, из которых они добывают свидетельства, подтверждающие их теории, или информацию о том, что их интересует. Сама по себе такая процедура вполне законна - но то, что они при этом игнорируют или вовсе забывают природу сказки (как вещи, рассказываемой в своей цельности) часто приводит подобные исследования к странным суждениям. Исследователям такого рода повторяющиеся мотивы (например, съемное сердце) кажутся особо важными. Настолько важными, что эти исследователи фольклора склонны легко забывать цели своих исследований или излагать их результаты на языке некоей запутанной "стенографии", особенно запутанной, если она переходит из их монографий в книги о литературе. Они считают, что если любые две сказки построены с использованием одного и того же фольклорного мотива или с использованием общих комбинаций таких мотивов, это "одни и те же сказки". В таких работах мы читаем, что Беовульф лишь версия "?", что "Черный Бык из Норруэя" является на самом деле "Красавицей и Чудовищем", или той же самой сказкой, что и "Эрос и Психея", что скандинавская "?" (или гэльская "Битва птиц" и ее многочисленные варианты и родственные сказки) это та же самая легенда, что и греческое сказание о Язоне и Медее.

Выражения подобного рода могут, впрочем, (в чрезмерном упрощении) выражать некую истину, но они не верны ни в осмыслении волшебной сказки, ни в искусстве и литературе. Именно колорит, атмосфера, не поддающиеся классификации индивидуальные детали сказки, а превыше всего, главное - само содержание, которое вдыхает жизнь в неделимый костяк сюжета, - вот что действительно надо принимать в расчет7 Шекспировский "Король Лир" вовсе не то же самое, что история, рассказанная в Лайамоновском "Бруте". Или Возьмите крайний случай "Красной Шапочки": представляет лишь второстепенный интерес, что пересказанная версия этой сказки, в которой лесорубы спасают Красную Шапочку, прямо происходит от сказки Перро, в которой она съедена волком. Действительно важно только, что более поздняя версия имеет счастливый конец (более-менее, если мы не будем сильно горевать по бабушке), чего не имеет версия Перро. Это очень основательная разница, к которой я еще вернусь.

Конечно, я не отрицаю, поскольку я сам чувствую его, очарование желания распутать хитроумно завязанную и разветвленную историю ветвей Дерева Сказок. Это тесно связано с филологическим изучением спутанного клубка Языка, из которого я знаю некоторую малую часть. Но даже при всем уважении к языку мне кажется, что особое качество и склонность данного языка в живой момент существования гораздо важнее уловить и гораздо труднее объяснить, чем его последовательную история. Так что при уважении к волшебным сказкам, я чувствую, что гораздо более интересно и, на этом пути гораздо сложнее, объяснить, что они такое, чем они стали для нас и какое содержание дал им долгий алхимический процесс их существования во времени. Я могу сказать словами Дасента: "Мы должны быть довольны супом, которым нас потчуют, и не должны стремиться увидеть кости быка, из которого его сварили". Однако, как ни странно, Дасент подразумевает по "супом" мешанину фиктивной пред-истории, основанной на первоначальных догадках Сравнительной Филологии, а под "желанием увидеть кости" требование показать работу и доказательства, которые приводят к этим теориям. Я подразумеваю под "супом" сказку в том виде, как она сделана (приготовлена автором или рассказчиком, а под "костями" ее источники и материалы - даже когда (по редкой удаче) они могут быть найдены. Однако я, конечно, не запрещаю критику "супа" как "супа".

Все же я слегка коснусь вопроса истоков. Но я недостаточно много знаю, чтобы копать глубже, для нашей цели это наименее важный из трех вопросов, и мы удовлетворимся несколькими замечениями. Достаточно ясно, что волшебные сказки (в широком или узком смысле) и в самом деле очень древние. Все, что связано с ними, появляется в очень ранних записях, и находят их повсюду, где существует язык.Тем не менее, очевидно, что мы оказываемся в положении, в котором оказываются археологи, или филологи (сравнительная лингвистика), когда следует выбирать между независимым развитием (или, скорее, сочинением) таких сходных мотивов, наследованием из общих корней, или проникновением в различные времена из одного или нескольких центров. Многие споры не находят своего решения из-за попытки (одной или обеих сторон) чрезмерно упростить предмет, и я не думаю, что этот спор является исключением. История волшебных сказок, возможно, более сложна, чем история человечества, и, по крайней мере, так же сложна, как история человеческого языка. Очевидно, все три случая - независимое сочинение, наследование и проникновение - играют свою роль в создании запутанной паутины сказки, и теперь разве что мастерство эльфов может ее распутать.нить - эпизод, имя, мотив, чем проследить историю любой картины, определяемую множеством нитей. Потому что когда картина появляется на гобелене, возникает новый элемент: изображение больше, чем сумма составляющих его нитей и не объясняется этими нитями. Здесь лежит наследственная слабость аналитического (или "научного") метода: он позволяет узнать многое об отдельных вещах, появляющихся в сказках, и мало или вообще ничего об их смысле в любой данной сказке.> Из этих трех сочинение наиболее важный и фундаментальный случай, а также (что неудивительно) наиболее загадочный. Остальные два в конце концов должны привести нас назад к сочинителю или сказочнику. Проникновение (заимствование в пространстве), будь то артефакта или сказки, только относит проблему истока в какое-либо другое место. В центре, из которого началось предполагаемое проникновение, есть место, где однажды жил сочинитель. То же и с наследованием (заимствованием во времени): по тому пути мы только дойдем до прародителя-сочинителя. В то же время, если мы верим, что иногда случаются независимые друг от друга возникновения подобных идей, тем или приемов, мы просто умножаем прародителей-сочинителей, но от этого не улучшится наше понимание их дара.