Геннадий Прашкевич - Шкатулка рыцаря (сборник)

– А вот и я!

Евсеич жизнерадостно помахал на меня руками.

– Сиди, сиди! – Будто я мог вскочить. – Не пугайся.

Бросил на нары желтый портфель, поставил толстенькую ногу на нары, бережно смахнул пыль с сапога, с любопытством осмотрелся, понюхал воздух:

– Кум приходил?

Я согласно погремел железами.

Евсеич понял. Извлек из-за пояса булавку, поковырялся в железах.

Я со стоном размял руку. Освобождение всегда прекрасно, но хорошо бы еще и перекусить, а? Как, Евсеич? Согласен?

– Ну, я ведь тоже считал, что нельзя вот так сразу разорить целый совхоз, – без всякой логики сообщил Евсеич. – Там было столько умных людей, а я один… Совсем один… Ты сечешь? На, бери термос. Спасибо скажи. Не обожгись. Выпей чашечку. Только одну выпей, а то завернет тебя. – Непонятно осудил, потянув носом: – Любовь, любовь… Сегодня любовь и завтра любовь… – Подвел итог: – Рутина… – Крупная лысина Евсеича влажно поблескивала. Сразу видно, что опытный человек. – Ты к Большой лиственнице идешь?

Я кивнул.

Говорить было трудно.

Правда, после чашки горячего бульона, вызвавшего резь в желудке, воспоминание о лиловых галифе Кума уже не вызвало дрожи. Поты лыты мяты пады . По каким это законам надо было цеплять меня наручниками? – удивился Евсеич наивному вопросу. Да по всем великим законам единого социалистического государства! Места тут совсем глухие. Господь все видит, но некогда ему следить за каждым, он крутит всю небесную механику. За бывшим лагпунктом есть бездонное болото, в нем трупов вроде твоего навалено сверх меры. Как бревен. Лишних врагов народа выкашивали. Так и лежат целехонькие – до Страшного суда. Спасать их у Господа времени не было, зато вот возопят иерихонские трубы – погибшие целенькими встанут. Колоннами по четыре – на Страшный суд! Там разберутся. Там справедливость восторжествует. А пока мы с тобой доберемся до Большой лиственницы, до волшебного дерева! Установим прямую связь с неизвестными разумными силами Космоса. Пора, пора! Из-за меня, пожаловался Евсеич, семь уголовных управлений семи сибирских городов спорят. Томск, Новосибирск, Колпашево, Тобольск, Нижневартовск, Кемерово, Стрежевой. Все хотели бы от меня чего-нибудь. В смысле, вернуть немного от потерянных денег. Я скоро, как брат Харитон, научусь заглядывать в будущее. Получу, так сказать, возможность для маневра. Вот тогда и возвращу людям потерянное. А со всеми рассчитавшись, уединюсь лет на триста в каком дальнем поселке. Домик с садиком, послушная женщина. Портфель у меня есть, знания приобрету.

– Знания-то зачем?

– Вот глупый, – благодушно удивился Евсеич. – Да затем, чтобы дураков ссаживать с цепи, вот как тебя. У меня отец учился в артиллерийском училище. На День Победы однажды придумал вывесить на фасаде звучный транспарант «Наша цель – коммунизм». Понятно, получил большой срок. По законам единого социалистического общества. Я всех озолочу, всех успокою, а потом уединюсь. Есть одно местечко на Алтае, может, там спрячусь. На горе несколько домиков, внизу скотская ферма… Зона неизвестной природной аномалии, – похвастался. – Спускаются вниз молодые бабы к ферме за каких-нибудь пятнадцать минут, а обратный путь занимает чуть не час. А если на ферму наведывается начальство, то приходят вообще только утром.

С Кумом сложнее.

Евсеич сам вспомнил о Куме.

В сорок первом, рассказал, лагпункт расширили.

Пришли новые баржи. Врагов народа выгнали на берег, расставили на плотах пулеметы. Раньше лесные люди по тайге бегали – голые, без кашне, теперь послышались живые голоса. Гей-та гоп-та гундаала задымила дундала. Все новое, жизнь новая. На вышках «скворцы» в форме, в кабинете – черноволосый майор Заур-Дагир в фетровых бурках. Рядом лысенький приезжий капитан в золотых очках. Лобастому коротконогому Куму оказали доверие («Крепко стоит на родной земле!»). Он единственный из местных присутствовал на допросах. Молодой был, нравилось после допросов убирать кабинет. Тянуло поднять тяжелую телефонную трубку, посоветоваться с Иосифом Виссарионовичем, но опасался. Интересно было смотреть, как крутятся на допросах враги народа. Особенно один беспощадный антисоветчик по прозвищу Офицер. Худой, будто начехлили кожу на костяк, а все равно, бывало, обделывался.

«Ты вот скажи, почему лесные нас боятся? Почему бегают? – рассудительно спрашивал Офицера майор. – Честно скажи. Ты ученый человек. Тебя для чего учили? – повышал голос. – Ты скажи, как завести осведомителя среди лесных? Как сделать, чтоб его среди них не опознали? А? Как вытравить из него лагерный запах? В Москве, – мягко напоминал Офицеру, – ты за неделю до ареста начал сжигать бумаги с собственными записями. Думал, в органах не дознаются?»

Офицер беспомощно кивал.

«О лесных людях было в сожженных бумагах?»

«Не очень много».

«Но было?»

«Да».

«Сведения передать фашистам хотел?»

«Да как же… Я, наоборот, – сжигал…» – крутился антисоветчик.

«Значит, от нас, от органов, хотел скрыть. – Майор прибавлял строгости. – По нашим сведениям, ты офицер германской армии».

«Это верно», – соглашался Офицер.

«В конце тридцатых окончил офицерскую Бранденбургскую школу… Забросили на Кавказ… Потом на Алтае и в Сибири агитировал против соввластей…»

«И это верно», – безнадежно соглашался Офицер.

Худой, как скелет, написал такое признание:

«Я офицер разведывательной службы германской армии, фашист, настоящий националист по своим убеждениям. Тайно закончил офицерскую Бранденбургскую школу. Считал обязанным сделать все возможное, чтобы ослабить мощь великого Советского государства, непримиримого врага фашистской Германии. На Кавказе активно разведывал места для высадки парашютных десантов. На Алтае активно настраивал местных жителей против соввласти. В Сибири изучал местоположение резервных частей, вербовал лесных для подпольной работы».

В лагпункте масса уголовников.

Социально близкие, а отношение к труду плохое.

Труд – основное условие человеческого существования, а никак им этого не докажешь. Разве только пулей. А вот Офицер работал всегда. Неважно, что враг народа, все равно работал. Правда, умудрился старыми газетами оклеить барак так, что статьи скрытых троцкистов постоянно попадались на глаза. Кум, вспомнил Евсеич, об Офицере отзывался особенно презрительно. Какой, к черту, офицер? Фашист, вейсманист-морганист, четыре глаза! Так, кстати, называл Офицера приезжий лысенький капитан НКВД – сам в золотых очках. В лагпункте Офицера третировали, собирались убить, пришлось перевести его в отдельный барак. Кум как ни ворвется с целью противопожарного отношения, так Офицер всё сидит и портит себе глаза какими-то бумагами.