Геннадий Прашкевич - Шкатулка рыцаря (сборник)

«Ты давай подробнее о лесных, – доверительно предлагал майор на допросе. – Партия создает тебе условия для работы. Разоружись перед партией. Расскажи про лесных. Звери они или люди?»

«К человеку, пожалуй, ближе».

«Чем питаются? Почему не замерзают зимой?»

«А ягоды, орехи, грибы? Тут много всего такого питательного, – чесал худую руку Офицер. – Мелких зверюшек много. А насчет морозов, так чего такого? Чукчи веками на льду живут, нисколько не замерзают».

«А почему лесные летом рыжие, а к зиме светлеют?»

«Это проще всего. Это, скорее всего, сезонный окрас меняется».

«Ну, ну, – предупреждал майор. – Знаем мы их окрас! У троцкистов он всегда один!»

Ночи летом в тайге тихие, пустые, как в церкви. Приказ пришел: отловить парочку лесных, отдать Офицеру. Они как раз отличились: тайком унесли с вахты часы-кукушку. Вот зачем им часы-кукушка? Мало своей? Каждое утро достает лесная кукушка вохру, стучит непрерывно. Сырые болота за бараками тянутся до конца света, там стали искать лесных. Дважды натыкались на Болотную бабку. Эта катает шишки, смеется, все ей нипочем. Могла бы, дура, сдавать орех, ягоду, грибы государству, а она по лужам, задрав подол! Никаких мыслей о классовой борьбе. У Кума мысль появилась: «Может, того? Может, стрельнуть бабку по законам военного времени?» – «А чего она?» – «Ну, разлагает». – «Нет, такого приказа на бабку не было». – «Так некультурная же!» – возражал Кум. – «Зато социально близкая».

Потом Офицеру стали выдавать коровье масло. Боялись цинги.

Это страшно не понравилось уголовникам. Социально близкие, они стали бить Офицера на прогулках. А он как скелет, его тронь – он развалится. По суровым законам военного времени майор двух самых нетерпимых уголовников показательно расстрелял под проблемой – железной колючкой, раскатанной между столбами. Было у него такое право. А вейсманисту-морганисту назначил, кроме коровьего масла, помощников. Когда-то занимались разведением лошадей, подбирали упряжных пар определенного окраса. Один все знал о собаках. «Вот представь собаку без шерсти, – объяснял Куму. – Кожа у нее синяя, как у вурдалака. От затылка по шее до самого кончика хвоста – вся синяя. И чем синей, тем насыщеннее цвет шерсти. Выявляешь пигментацию головы, груди, горла, ромбика под хвостом – открываешь будущий окрас». Это какие же невыносимые злодеяния в прошлой жизни нужно было совершить таким беспощадным интеллигентным очкарикам, что их не поставили к стенке, а наоборот, давали коровье масло? Живучее племя! Ударишь из нагана в затылок, а они ползают.

«Если в заводской практике ставится задача – вывести породу овец с очень длинной шерстью, – объяснял забитый очкарик Куму, – то берем прежде всего самого длинношерстного барана и самую длинношерстную овцу, их скрещиваем. Среди полученного потомства так же отбираем самых длинношерстных. Доходит?»

«А то!» – кивал Кум.

В конце концов поймали лесную.

У Кума ноги короткие, а у нее еще короче.

У Кума глаза пронзительные, а взглядом лесной вообще выжигать по дереву можно.

Поты лыты мяты пады . У Кума лоб высокий, а у нее волосы по всему телу. «Как у теленочка», – раскатал губу Кум. Завитушки по животу, в горячем паху и ниже. Наручников стеснялась, шмыгала носом.

«Имя?» – гаркнул майор на первом допросе.

Лесная не ответила. Только повела волосатым плечом, на котором проглядывали синяки от железной хватки Кума.

«Настоящее животное без всякого смысла, никаких языков не знает, – рассердился майор. – Вечно вот так. В городах мразь, в лесах животные».

«А вы ей водочки плесните, водочки, – радостно подсказал Кум, переступая большими ступнями. – Вы не пожалейте, не пожалейте, плесните ей, – облизнулся. – Животная она или не животная, это дело второе, водочку-то все любят. Поты лыты мяты пады . Сразу личико просветлеет, слова появятся».

Майор не согласился.

Посадили лесную на цепь.

Понятно, унывала, скалилась.

– Пристегни его!

Кум появился внезапно.

Крутил лобастой головой, водил стволом карабина. Сердитый.

Я успел первым: пристегнул Евсеича. Наверное, надо бы наоборот, но горячий бульон мне пошел на пользу, Евсеич даже огорчился: «Ну, самая большая жопа, которая со мной в жизни случалась». Потопал сапогами в гармошку, без всякой обиды крикнул мне вслед: «Зря с Кумом идешь! Стрельнет он тебя под кустиком!»

Но стрелять Кум никого не собирался.

Пришептывал что-то. Было у него свое на уме.

Вел под елями, в сухой сумрачности. Часа через два такой упорной ходьбы слева потянулся слабый кочкарник, впервые возникло над головами низкое небо, пыльная вода блеснула в болотных «окнах». Одуряюще потянуло смородиной. Еще смолой пахло, плесенью, грибами, потревоженной липкой паутиной. Кости, валявшиеся здесь и там, тоже пейзажа не оживляли. Подозрительные, надо сказать, кости. Может, и человеческие.

Смутные тени, неопрятный валежник.

А где кедры, нежные лиственницы, свет осиянный?

Где лесные девы, под легкими ножками которых не пригибается трава?

Где выбеленный временем скелет Антона, прикованный к корням сухой ели? Что я скажу чудесной мадам Генолье, когда придет время разъяснить судьбу ее потерявшегося брата? Вот вошел когда-то пароход в уединенную протоку, представлял я. Колеса шлепали. Свистел пар. Вонючую железную баржу к берегу подогнали. Ставили бараки, гоняли зеков на рубку леса, беспрерывно вращалось колесо времени. Из диких ребятенков вымахивали чугунные братаны. Все росло, двигалось.

А потом враз лопнуло.

Много времени прошло, потому и лопнуло.

Пришел новый теплоход, с него спустились веселые люди. Шумно потребовали: «Еду и выпивку для банды подлецов!»

– Эй! – позвал я.

Но Кум исчез. Не было его нигде.

Только что топтал палую рыжую хвою, пришептывал, поругивался, опасно водил по сторонам стволом карабина, и вдруг – нет его!

Останавливаться я не стал. Шел как шел. Хорошо помнил: шаг влево, шаг вправо считаются побегом. Не понимал, чего хочет Кум. Решил бросить меня в тайге, скормить хищникам? Пихты и ели, сливаясь в мрачный фон, тоже здорово портили настроение. И пейзаж окончательно мне разонравился, когда с каменной гривы увидел я внизу мрачную долину, похожую на темный кратер.

Старая вырубка. Пни. Шиповник.

Под низким небом – иссиня-черная стена тайги.

«Тоска – она хуже ревматизма давит», – вспомнил я, глядя на покосившиеся «скворешни», ржавую проволоку, лысую больную землю. Старые бараки стояли – в три линии. В стороне отдельный двухэтажный дом. Может, для начальства.

Оглядываясь (куда исчез Кум?), двинулся вдоль внешней линии бараков.

Деревянные углы выщерблены непогодой. Время все вычернило, раскрошило, привело в упадок. Ясно представил, как страшно завывала тут метель, как били по крошечным окошечкам свирепые снежные заряды.