Амброз Бирс - Сборник фантастики. Золотой фонд

И, взглянув по тому направлению, куда она показывала, все увидели тонкую и прозрачную, будто сделанную из стекла, – так что можно было рассмотреть все жилы и кости, – неподвижную, бессильно повисшую руку. Она туманилась и мутнела на их глазах.

– Ого! – крикнул полицейский. – Вот и ноги стали появляться!

И так, начиная с рук и ног и медленно расползаясь по членам до жизненных центров тела, продолжался этот странный переход к видимой телесности. Это было похоже на медленное распространение яда. Прежде всего появлялись тонкие белые жилки, дававшие как бы слабый очерк органа, затем стекловидные кости и сложные артерии, затем мясо и кожа, сначала в виде легкого тумана, но быстро тускневшие и плотневшие. Вскоре стало видно раздавленную грудь и плечи, и тонкий очерк осунувшегося, разбитого лица.

Когда, наконец, толпа дала Кемпу встать на ноги, на свободном пространстве посредине обнаружилось распростертое на земле голое и жалкое тело молодого человека, лет тридцати, избитое и искалеченное. Брови и волосы у него были белые, не седые, как у стариков, а белые как у альбиноса, глаза – красные как гранаты. Руки были судорожно стиснуты, глаза раскрыты, на лице застыло выражение гнева и ужаса.

– Закройте ему лицо! – крикнул кто-то. – Ради Бога, закройте ему лицо!

Его покрыли простыней, которую кто-то принес из «Веселых крикетистов», и внесли в дом.

Вот так, на грязной постели, в убогой, полутемной конуре, среди невежественной, возбужденной толпы окончил в невыразимом бедствии свою странную и ужасную карьеру Гриффин, первый из людей ставший невидимым, Гриффин, самый даровитый физик, какого когда-либо видел свет.

Так заканчивается история странной и злой судьбы Невидимки. Если вы хотите узнать о нем еще что-нибудь, ступайте в маленькую гостиницу близ Порт-Стоу и поговорите с хозяином. Вывеска этой гостиницы – пустая доска, где изображена к одном углу шляпа, в другом сапоги, а название ее стоит в заголовке этой книги. Хозяин – низенький и толстенький человечек с цилиндрическим носом, щетинистыми волосами и спорадическим румянцем лица. Пейте не скупясь, и он, не скупясь, расскажет вам все, что случилось с ним после описанных выше событий, расскажет и о том, как суд старался «облапошить» его, отобрав найденные у него деньги.

– Как увидали они, что деньги-то совсем неизвестно чьи, так и стали, – черт бы их побрал! – на то сворачивать, будто я – все равно, как клад. Ну, какой же я клад, посудите сами! Потом один барин давал мне по гинее в вечер, чтобы я рассказывал все, как было, в одном увеселительном собрании. «Так, говорит, своими словами рассказывай, только одного не поминай».

Если же вы захотите сразу прервать поток его воспоминаний, – стоит только спросить, не были ли замешаны в деле какие-то рукописные книги. Он согласится, что были, и начнет объяснять вам, что и теперь многие воображают, будто они у него, но помилуйте, что вы это! – у него их нет.

– Их взял и упрятал куда-то сам Невидимка, еще когда я в Порт-Стоу удрал. Что они у меня, – это все выдумки мистера Кемпа.

Затем он впадает в задумчивость, наблюдает за вами украдкой, с беспокойством теребит очки и, наконец, уходит из-за прилавка.

Он – холостяк, испокон века имел наклонность к холостой жизни, и в доме нет ни одной женщины. Внешним образом он застегивается, – чего требует его положение, – но в более существенных и интимных пунктах своего туалета, в деле помочей, например, все еще обращается к бечевкам. В занятии своем он не обнаруживает большой предприимчивости, но в заведении его царит необыкновенный порядок. Движения хозяина медленны, и он частенько задумывается. В деревне ему приписывают большой ум и самую почтенную скаредность, а относительно знания дорог в южной Англии он заткнет за пояс самого Кобета.

В воскресенье, по утрам, каждое воскресенье круглый год, пока он заперт от внешнего мира, и каждый вечер, после десяти часов, он уходит в свою маленькую гостиную, неся с собою стакан джина, слегка разбавленного водой, ставит его на стол, запирает дверь, задергивает шторы и даже заглядывает под стол. Затем, убедившись в своем полном одиночестве, отпирает шкаф, ящик в шкафу и отделение этого ящика и вынимает оттуда три тома в коричневых кожаных переплетах, которые и выкладывает торжественно на середину стола. Переплеты истрепаны и подернуты зеленой плесенью, так как книги однажды ночевали в канаве, некоторые страницы совсем смыла грязная вода. Хозяин садится и кресло и медленно набивает длинную глиняную трубку, пожирая глазами книги. Потом он тянет к себе одну из них, открывает ее и глубокомысленно перевертывает страницы то с начала, то с конца.

Брови его сдвинуты, и губы усиленно двигаются.

– Шесть, маленькое два повыше, крестик… и закорючка. Ну и голова же была, нечего сказать!

Через некоторое время внимание его ослабевает, он откидывается на спинку кресла и щурится сквозь дым в глубину комнаты, на невидимые простому глазу предметы.

– Сколько тайн, – говорит он, – сколько самых диковинных тайн! Стоит мне одолеть их, и… Господи ты боже мой! Я бы не так, как он… А просто бы…

Он затягивается трубкой и погружается в мечты или, вернее, в единую, чудесную мечту всей его жизни. И, несмотря на все непрестанные усилия Кемпа, ни одно человеческое существо, кроме хозяина, не знает, куда делись все эти книги вместе со скрытой в них тайной невидимости и множеством других удивительных тайн.

И никто не узнает этого до самой его смерти.

На железнодорожном мосту, где-то посреди Северной Алабамы, стоял мужчина. Он смотрел себе под ноги, на быстрый поток воды двадцатью футами ниже. Руки его были связаны за спиной. Шею стягивала веревочная петля. Другой ее конец был закреплен на массивной поперечной балке у него над головой, но натянуть ее не успели, и веревка провисала почти до его колен. Несколько досок, брошенных на поперечные распорки, на которых были уложены рельсы железной дороги, образовывали шаткий настил – общий для него и его палачей, двоих рядовых армии федералов и командовавшего ими сержанта, который в мирной жизни, скорее всего, был помощником шерифа. Чуть поодаль на том же импровизированном эшафоте стоял офицер в мундире. Он был вооружен и, судя по нашивкам, имел чин капитана. На обоих концах моста вытянулись в струнку часовые с ружьями в положении «на караул», то есть держали их над левым плечом, в согнутой под прямым углом и прижатой к груди руке – поза напряженная и торжественная, требующая неестественно выпрямленного туловища. Очевидно, в обязанности часовых не входило наблюдение за тем, что происходит посреди моста: оба попросту преграждали доступ на него.