Андрей Столяров - Мы, народ… (сборник)

Здесь Ульрика оказывается в самом пекле громокипящих дискуссий. Это, конечно, не Мюнстер времен осады его армадой католических войск, но ощущение, что «враг у ворот», почти такое же, как тогда. Атмосфера в городе раскалена до предела. Что делать, ведь фашизм действительно наступает? Вот вопрос, который обсуждается в клубах, на улицах, на площадях. Фашизм уже оправился от военного поражения, зализал нанесенные ему раны, набрался сил, и теперь, как чума тех же Средних веков, бесшумно и незаметно захватывает одну позицию за другой. Нынешняя немецкая власть не собирается ему противостоять. Еще правительство Аденауэра критиковали за то, что в составе его присутствует ряд явных нацистов: Ганс Глобке, юридически оформлявший фашистские расовые законы, по которым евреи лишались всех прав, Теодор Оберлендер, оберштурмбанфюрер СА, член «Черного рейхсвера», участник гитлеровского «пивного путча», руководитель спецбатальонов «Бергман» и «Нахтигаль». В Министерстве иностранных дел ФРГ бывшие нацисты вообще составляли 2/3 сотрудников. Какую политику будут они проводить?.. И что тогда ответил на критику Аденауэр? А ничего, сказал, что «пора прекратить бессмысленное вынюхивание нацизма», и тут же был принят закон, восстанавливающий все имущественные права членов гитлеровской НСДАП. Восемь миллионов фамилий оказалось в кадровой картотеке нацистской партии, которая попала в руки союзников после войны. И кто был осужден? Фактически только самые отъявленные главари. Но даже те, кого отдавали под суд и заключали в тюрьму, отбывали свой срок далеко не полностью. Альфред Крупп (член НСДАП, президент фонда Адольфа Гитлера, разграбление оккупированных стран, использование рабского принудительного труда), например, вместо двенадцати лет, назначенных по приговору суда, отсидел всего два с половиной года; Йозеф Дитрих, оберстгруппенфюрер СС, приговорен к пожизненному заключению, негласно освобожден уже в 1955 году; Карл Оберг, группенфюрер СС, и его ближайший помощник Гельмут Кнохен, руководившие фашистским террором во Франции, получили от французского суда смертные приговоры, были выданы властям ФРГ, тут же освобождены; Иоганн Кремер, врач-палач из Освенцима, заочно приговоренный к смертной казни польским судом, тоже освобожден; «палач Дании» Вернер Бест, лично виновный в убийстве около восьми тысяч людей, не был осужден вообще, спокойно жил, занимая высокооплачиваемую должность юристконсульта в концерне Стиннеса; нацистские судьи, выносившие смертные приговоры антифашистам, сотнями и тысячами отправлявшие на виселицы «паникеров» в последние недели войны, не понесли наказания вообще – никто, «ни один-единственный человек», как с горечью писал немецкий драматург Рольф Хоххут; из тысячи двухсот палачей Бабьего Яра, чья вина была документально подтверждена, перед судом предстали только двенадцать (сотая часть): один был повешен в Нюрнберге, еще одиннадцать человек судили лишь в 1967 году – все они отделались символическими наказаниями.

С точки зрения демократической молодежи, в ФРГ проходила не денацификация, а целенаправленная ренацификация. В 1955 году парламентская комиссия во главе с Ойгеном Герстенмайером, председателем бундестага и другом небезызвестного Отто Скорцени, принимает решение, которое открывает путь в бундесвер всем бывшим гитлеровским офицерам вплоть до оберштурмбанфюрера СС, причем каждому из них сохраняется прежний воинский чин. Принимается закон об изменении 131 статьи конституции ФРГ: теперь все бывшие нацистские чиновники подлежат восстановлению в своем прежнем статусе, а если это невозможно, государство должно выплачивать им внушительный пенсион. А в 1961 году к этому закону принимается дополнение, которое распространяет его и на членов СС – организации, официально признанной на Нюрнбергском процессе преступной. Процветают промышленники, чье соучастие в преступлениях против человечества было доказано: и владелец концерна Флика (принудительное использование труда на оккупированных территориях), и глава фирмы «Дёгусса», занимавшейся при нацизме переплавкой золотых коронок людей, умерщвленных в Треблинке. Шоковое впечатление производит на немцев роман Димфны Кьюсак «Жаркое лето в Берлине», где рассказывается о том, как вольготно чувствуют себя высокопоставленные нацисты в послевоенной Германии, о том, что их вовсе не гложет чувство вины и что они готовы начать все сначала.

Свидетельствует об этом не только писательница из Австралии. Советский журналист Юлиан Семенов, создатель знаменитого Штирлица, приводит в одной из своих статей мини-опрос, проведенный им в те дни на улицах Западного Берлина: «Вы спрашиваете, где выставлены фашистские ордена? Я провожу вас, неподалеку открыт специальный магазин»… «Марки с портретом Гитлера? Это рядом, в «Европейском центре». Там вообще большой выбор марок с портретами наших национал-социалистских вождей. Марки отменного качества, печать просто великолепна»… «Как достать грампластинки с речами Гитлера и Геббельса? Хм-хм… Есть, конечно, определенные трудности. Приходится, знаете ли, учитывать ситуацию. Подождите до завтра, я постараюсь все устроить, мой господин»… «Майн Кампф»? Речи Гиммлера? Можно, конечно, купить, но зачем? В библиотеке это прекрасно систематизировано. Что бы там ни говорили, а это наша история»…

Тысячи задокументированных свидетельств собирают левые силы Германии о нацистских военных преступниках. Тысячи обращений представляют они в соответствующие правительственные инстанции и суды. Реакции властей – практически никакой. Денацификация завершилась. Такова официальная политика ФРГ, и благодаря своим связям и своему положению Ульрика Майнхоф понимает это лучше других. Все острее становятся ее статьи, все более крайние политические позиции она занимает. Она пишет, что «война в ХХ веке недопустима. Потери – как материальные, так и человеческие – не могут быть компенсированы никакими территориальными завоеваниями, никакой военной добычей». Она пишет, что демократия и ядерное оружие несовместимы: «гонка вооружений и ликвидация демократии обусловливают друг друга». Она пишет, что «не фашизм, а основа для его преодоления вновь вытравлена из немецкой истории» и что «из всех свобод нам остается только одна: свобода беспрекословно поддерживать власть». Она возмущена жестоким подавлением молодежных протестов: «Ну конечно, преступление – не бомбы с напалмом, сброшенные на женщин, стариков и детей, а протест против этого. Не уничтожение посевов, что для миллионов людей означает голодную смерть, а протест против этого. Не разрушение электростанций, лепрозориев, школ, плотин, а протест против этого. Преступны не террор и пытки, применяемые частями специального назначения, а протест против этого. Недемократично не подавление свободного волеизъявления в Южном Вьетнаме, преследование буддистов, запрещение оппозиционных газет, а протест против этого в «свободной» стране. Считается дурным тоном бросать в политиков пакеты с творогом и пудинговым порошком, а не официально и с почестями принимать тех, по чьей вине стираются с лица земли деревни и уничтожаются города. Считается дурным тоном проведение публичных дискуссий об угнетении вьетнамского народа, а вовсе не колонизация целой страны под знаком антикоммунизма»… Она напоминает, что ради благополучия Запада множество людей в Третьем мире умирает от голода. Она считает, что в борьбе за свободу и справедливость никто не должен стоять в стороне. Она дает четкие определения, которые повторяет потом немецкая молодежь: «Протест – это когда я заявляю: то-то и то-то меня не устраивает. Сопротивление – это когда я делаю так, чтобы то, что меня не устраивает, перестало существовать. Протест – это когда я заявляю: всё, я больше не участвую в этом. Сопротивление – это когда я делаю так, чтобы в этом не участвовали – все». И наконец, видя, что правительство не считается ни с какими митингами и демонстрациями, ни с какими обращениями, кто бы их ни писал, она прямо призывает к вооруженной борьбе: «Ответное насилие должно превратиться в такое насилие, которое соразмерно насилию, осуществляемому полицией, в такое насилие, где бессильную ярость заменит продуманный и четкий расчет, в такое насилие, которое на использование полиции в качестве вооруженной, военной силы тоже даст вооруженный, военный ответ». «Шутки кончились, – заявляет она. – Когда право обращается бесправием, сопротивление становится долгом!»