Завацкая Яна - Союз летящих

— Нет, не у всех, — сказал мужчина. Вдруг на Алену накатило.

Блестящая, как фольга, сверкающая волна катилась на нее, упала сверху, подняла и понесла. Алена перестала что-либо соображать, перестала думать, она слилась с этой волной, она сама была волной, и потом, когда отхлынуло — она схватила кончиками пальцев ноющие виски — все вокруг изменилось.

Ее зовут Алейн. Алейн Бинар Льолена. А первое ее, земное имя — Алевтина Кузьмина.

Его зовут Дьен. Дьенар Мелл Трицци. Трицци — означает Молния.

Почему-то первое, что пришло в голову — это их первая встреча. Как она увидела Дьена в первый раз. Он был ее наставником. Тогда она этого еще не знала. Лежала, улыбаясь от того, что больше не больно. Не болит живот. И какой-то человек — не понять, барин, что ли, а может, доктор — смотрит на нее так ласково и хорошо…

Говорят, в наставников часто влюбляются. И наоборот — мужчины влюбляются в наставниц. Наставник олицетворяет для тебя самое прекрасное — переход от полной страданий человеческой жизни к жизни тайри.

Но это часто и проходит. Почти никогда не переходит в канри. У Алейн вот — перешло.

— Почему же ты не пришел раньше, — прошептала Алена, — вы же могли его спасти. Перенести керу в другое тело, с нормальными хромосомами…

И тут же вспомнила — почему. И Дьенар ответил ей.

— Детка моя, это же было условием. Помнишь… До двадцати шести лет. Никаких вмешательств.

— Как ты это выдержал? — спросила она после паузы. Дьен чуть качнул плечом.

— Я многое могу выдержать, — ответил он. Алейн заплакала.

— Я бы не смогла.

… все эти годы. Видеть все ее — пусть небольшие, сравнительно мелкие — беды, неприятности, боль. Рождение и смерть Дениски. Валика. Валика в лошадиных дозах. Разбитые коленки, несправедливые двойки, сломанное на тренировке предплечье и сорванную на ней чью-то злость и усталость. Тяжелую ангину, свекровь, аппендицит, тех подонков в поезде, которые едва не изнасиловали ее… Все это видеть, не только видеть — чувствовать вместе с ней. И ни разу — ни разу! — не вмешаться. Даже когда умирал Дениска. И его можно, ведь можно было спасти… Можно — и нельзя. Потому что пятнадцать лет — это крайний срок реадаптации. Это минимум. Меньше просто невозможно. Если бы это произошло раньше, ей просто пришлось бы вернуться.

Слишком многое поставлено на карту.

— Ничего, девочка, — сказал он, — все хорошо. Все будет хорошо.

И обнял ее. И тогда Алейн вдруг поняла — все действительно хорошо. И хотя то, что ей предстояло — совсем не радовало и не сверкало радужным счастьем — теперь все будет иначе. И она обняла Дьена и приникла губами к его губам.

Вот этого, оказывается, она ждала.

Вот так это должно быть.

И ведь какая-то часть памяти дремала в ней, в этом чужом, украденном теле — она помнила, как это бывает.

…Они лежали на раскинутом диване, укрытые уже одеялом, притиснувшись, вжавшись друг в друга. Они так долго жили друг без друга, что теперь невозможно было оторваться ни на миг.

Тем более, времени оставалось немного.

— Что с этой девочкой? — спросила она, — с Аленой?

…Наблюдатель-тайри, работавший фельдшером в лагере, просто выжидал удачного момента. И он представился — удачнее некуда. Маленькая сорвиголова полезла на чердак и умудрилась разбить голову. Операция потребовала всего нескольких секунд. Он заменил керу. Настоящая Алена Маркова лишилась тела и была заключена — бессознательно — в узкую блестящую коробку. Сознание Алены, ее личность и память, были отправлены на далекий Тайрон. Алейн Бинар Льолена, будущий резидент союза Тайри на Земле, была внедрена в тело маленькой девочки, Алены Марковой. Память Алейн — память ста двадцати земных лет жизни — удалена и сохранена в приборе.

Алейн должна была расти на Земле — без памяти тайри. С прочно уснувшими способностями тайри. Обыкновенной девочкой, такой же, как все. Разве что более романтичной, более озорной — такой была Алена Маркова раньше. Ведь и эта девочка обладала редчайшей мутацией тайри. По прогнозам, правда, инициация Алены вряд ли должна была стать успешной. Она обладала слабой защитой и скорее всего, умерла бы при инициации. Но Алена могла преодолеть парсеки пространства. Ее керу можно было вывезти на Тайрон.

— На Тайроне, — Дьен помолчал, — Алене создали аналогичное тело. Конечно, потеря родителей, привычного окружения дались ей тяжело. Но воспитатели, в семье которых она жила, быстро справились с задачей. Алена счастлива. Сейчас она стала психологом-исследователем. Прогнозы на инициацию сейчас положительные!

— Ух ты, значит, она станет тайри!

— Да, но только лет в девяносто. Для Тайрона это минимум, ты же знаешь.

Он помолчал и сказал.

— Это твое тело нужно инициировать. Ты не чувствуешь меня, не слышишь. Это все еще тяжело… Я заберу тебя на орбиту. Через несколько часов придет челнок.

Алейн не ответила. Она думала о девочке, украденной у родителей. О маме. Женщине, которую считала родной мамой — и которую, на самом-то деле, подло и бессовестно обокрали. Отобрали родную дочь. Да, она никогда об этом не узнает и не поймет, но что это меняет?

— Это было решено Глобальной Сетью, Алейн.

Дьен-то слышал ее и чувствовал. Он был тайри, а она пока — все еще нет.

— Как будто это что-то меняет, — сказала Алейн.

— Ты помнишь, зачем ты здесь. Как много поставлено на карту. Как много жизней тебе предстоит спасти. Моральный абсолютизм хорош только в теории.

— Да, я помню. Что может быть важнее слезинки ребенка? Слезинки двух детей.

— Дело не в арифметике. Но мы решили, что лучше так. В данном случае так лучше. Да, это обман людей. Но…

Алейн вспоминала себя. Вот почему все случилось так странно. Она тогда думала, что просто внезапно повзрослела. После каникул с несчастным случаем вдруг полностью сменились интересы, образ жизни. А что ей было делать, женщине ста двадцати лет, с личностным опытом больше, чем у кого-либо из живущих на Земле — в теле одиннадцатилетней несмышленой девочки-школьницы?

И ничего в этом не менял тот факт, что она лишилась собственной памяти. Человек — это все-таки не память. Человек — это кера. Личность.

И ведь мама чувствовала это. Никто другой не заметил, а она поняла. Но со временем привыкла и смирилась. К хорошему быстро привыкают, а ее дочь стала просто идеальной с любой точки зрения. Отличница, комсомолка, спортсменка, как любили тогда говорить… всеми обожаемая красавица.

Только сейчас, рядом с Дьеном Алейн вдруг осознала всю глубину одиночества, в котором жила все это время. Все пятнадцать лет — не с кем поговорить. Все вокруг вроде бы и неплохие, но кто мог бы понять ее проблемы?

Всем казалось, что у нее нет проблем, да и быть не может. Поэтому, возможно, трагедия с Дениской показалась ей почти облегчением. Это была по крайней мере боль, понятная каждому. Ее жалели или осуждали — но ее, во всяком случае, понимали. Об этом можно было рассказать: "у меня умер больной ребенок". Это было что-то житейское, ясное, не выходящее за пределы понимания.