Шелли Мэрри - Франкенштейн, или Современный Прометей. Последний человек.

Признаюсь, все это казалось мне рассуждениями безумной. Я считал своим непременным долгом увезти Пердиту от мест, настойчиво напоминавших ей ее утрату. Я не сомневался, что в Виндзоре, в нашем тихом семейном кругу, она наверняка обретет некоторое спокойствие, а в конце концов и возможное для нее счастье. Любовь к Кларе также побуждала меня противиться этим неразумным проявлениям горя. Чувства ребенка и без того были слишком сильно потрясены; ее детская беспечность чересчур рано сменилась глубокой и тягостной задумчивостью. Причудливый романтический замысел матери мог навсегда утвердить в Кларе мрачный взгляд на жизнь, который ей столь рано довелось узнать.

Когда я возвратился домой, капитан пакетбота, с которым я уговорился, пришел сказать мне, что обстоятельства вынуждают его торопиться с отплытием, и если я хочу плыть с ним, то должен быть на борту в пять часов следующего утра. Я поспешил дать свое согласие и столь же поспешно составил план, по которому Пердита будет вынуждена сопровождать меня. Полагаю, большинство людей, оказавшихся в моем положении, поступили бы так же. Эта уверенность впоследствии нимало не избавила меня от угрызений совести. Но в тот момент я был убежден, что действую наилучшим образом и все, что делаю, - правильно и даже необходимо.

300

Последний человек

Я побыл с Пердитой и успокоил ее моим кажущимся согласием на ее безумное намерение. Это согласие она встретила с радостью и тысячу раз благодарила своего коварного брата. К вечеру, ободренная моей неожиданной уступкой, она даже вновь обрела позабытую живость. Я сделал вид, будто встревожен лихорадочным румянцем на ее щеках, и убедил ее принять успокоительного питья, которое она послушно взяла из моих рук. Я смотрел, как она его пьет. Ложь и обман омерзительны сами по себе; все еще думая, что поступаю правильно, я испытывал мучительные чувства стыда и вины. Я оставил сестру, и скоро мне сказали, что она крепко заснула под действием этого усыпительного зелья. Так, спящую, ее и внесли на борт; якорь был поднят, дул попутный ветер, и скоро мы ушли далеко от берега. С распущенными парусами, помогая себе также силой машины, мы быстро и равномерно скользили по неспокойному морю.

Прошло полдня, прежде чем Пердита проснулась, и еще какое-то время, пока миновало одурманенное состояние, вызванное опием. Она вскочила со своего ложа и кинулась к окну каюты. Неспокойное море быстро бежало мимо судна; берега не было видно; по небу неслись облака, показывая ей, с какой скоростью ее увозят. Скрип мачт, звяканье цепей и шаги над головой убедили мою сестру, что она уже далеко от берегов Греции.

- Где мы? - крикнула она. - Куда мы плывем?

- В Англию, - ответила служанка, которую я приставил к ней.

- А где мой брат?

- Он на палубе, мадам.

- О, как жестоко! Жестоко! - воскликнула бедная жертва и глубоко вздохнула, глядя на безбрежное море. Ничего более не сказав, она легла на свое ложе, закрыла глаза и осталась недвижима; если бы не глубокие вздохи, которые она по временам испускала, можно было бы подумать, что она спит.

Услышав, что она вставала и говорила, я послал к ней Клару в надежде, что невинное дитя пробудит в матери добрые мысли и чувства. Но ни присутствие ребенка, ни мой последующий приход не подействовали на Пердиту. На Клару она взглянула с глубокой печалью, однако ничего не сказала. Когда вошел я, она отвернулась и на мои вопросы ответила только:

- Ты не знаешь, что натворил!

Я решил, что ее угрюмость лишь выражает борьбу между разочарованием и естественной привязанностью к нам и что через несколько дней она примирится со своей участью.

Вечером она попросила, чтобы Клару уложили спать в другой каюте.

Однако служанка осталась при ней. Около полуночи она заговорила с этой последней, сказала, что видела дурной сон, и велела пойти проведать дочь, спокойно ли та спит. Женщина повиновалась.

Том П. Глава третья

301

Ветер, стихший после заката, снова усилился. Я был на палубе, радуясь быстрому ходу судна. Тишина нарушалась лишь журчаньем воды, разрезаемой нашим килем, шелестом надутых парусов, свистом ветра в вантах и мерным постукиванием судового двигателя. Море слегка волновалось, то покрываясь белыми гребешками, то успокаиваясь; облака исчезли; темные небеса опустились над безбрежными водами, в которых звезды тщетно искали свое привычное зеркало. Мы шли со скоростью не менее восьми узлов.

Внезапно я услышал громкий всплеск. Вахтенные матросы кинулись к борту, крича:

- Человек за бортом!

- С палубы никто не падал, - сказал рулевой. - Просто что-то выбросили из кормовой каюты.

Раздалась команда: "Спустить шлюпку!" Я бросился в каюту сестры. Она была пуста. Убрали паруса и остановили машину. Судно оставалось на месте, пока после целого часа поисков бедную мою Пердиту не подняли на борт.

Никакими стараниями не удалось оживить ее, никакими средствами нельзя было открыть милые глаза и заставить вновь забиться остановившееся сердце. В руке она сжимала клочок бумаги, на котором было написано: "В Афины".

Чтобы ее отправили туда, чтобы тело ее не затерялось в безбрежном море, она предусмотрительно обвязалась по талии длинным шарфом, прикрепив конец его к окну каюты. Пердиту затянуло под киль судна, на поверхности воды ее не было видно; вот отчего ее так долго не могли найти. Так погибла несчастная женщина, жертва моей бессмысленной поспешности. Так, во цвете лет, она покинула нас ради мертвеца, предпочтя скальную могилу Раймонда всем радостям земной жизни и обществу любящих друзей. Так, на двадцать девятом году, она умерла, испытав несколько лет неземного счастья, а затем лишившись его, с чем ее нетерпеливый характер и потребность любить не смогли смириться. Глядя на умиротворенное выражение, какое приобрело лицо Пердиты после смерти, я подумал, несмотря на муки совести и раздиравшие душу сожаления, что ей лучше было умереть так, чем влачить долгую жизнь, полную горьких жалоб и безутешного горя.

Непогода погнала нас вверх по Адриатическому заливу;167 наше судно едва ли могло выдержать шторм, и мы укрылись от него в гавани Анконы168.

Там я встретил вице-адмирала греческого флота Георгия Палли, друга и горячего сторонника Раймонда. Его заботам я и поручил тело моей сестры, с тем чтобы оно было отправлено в Гиметт и погребено под пирамидой, где уже упокоился Раймонд. Все было сделано, как я пожелал. Она лежит возле своего любимого, и надпись над ними соединила имена Раймонда и Пердиты.

После этого я принял решение продолжить наги путь в Англию по суше.

Сердце мое разрывалось от сожалений и раскаяния. Я начал опасаться, что Раймонд ушел навсегда, что имя его, навеки связанное с прошлым, окажется вы302 Последний человек черкнутым из будущего. Я всегда восхищался его дарованиями, его благородными стремлениями, его возвышенными понятиями о славе, полным отсутствием в нем низменных страстей, его отвагой и силой духа. В Греции я научился любить своего друга; его своенравность и склонность к суеверию лишь сильнее привязывали меня к нему; пусть то были слабости, но они являлись противоположностью всего низкого и себялюбивого. К этим сожалениям прибавилась утрата Пердиты, погибшей из-за моего проклятого своеволия и моей самонадеянности. Это дорогое мне существо, единственное родное по крови, чью жизнь со всеми ее событиями я наблюдал с младенчества, кого я всегда знал чистой, преданной, любящей, наделенной всем, что составляет особую прелесть женщины, я наконец увидел жертвой слишком сильной любви, слишком горячей привязанности к тому, что бренно. Полная жизни и очарования, она отвергла радости видимого мира ради небытия могилы и оставила бедную Клару круглой сиротой. Я скрыл от девочки, что мать ее сама лишила себя жизни, и всеми силами старался вернуть радость в ее пораженную ужасом душу.