Шелли Мэрри - Франкенштейн, или Современный Прометей. Последний человек.

Увы! То самое чувство, которое говорит мне, что я умру не вся, не дает поверить, что в загробном мире я буду такой же, как сейчас. И все же, Лайонел, никогда, никогда я не смогу полюбить никого, кроме тебя; я и в вечности захочу быть с тобой; я никому не причинила зла, веровала, насколько это возможно для смертного, и уповаю, что Владыка вселенной не разлучит нас.

- Твои мысли, любимая, - сказал я, - кротки и чисты, как ты сама. Будем верить, как веришь ты, и перестанем тревожиться. Но, милая, так уж мы созданы, - и тут нет греха, ибо такими сотворил нас Бог, - мы созданы, чтобы любить жизнь и дорожить ею. Мы должны любить улыбку на живом лице, и прикосновения, и голос, а все это - свойства нашего земного существа. Не будем же ради веры в будущую жизнь пренебрегать настоящей. Вот этот миг, как он ни краток, тоже - часть вечности, и самая драгоценная, ибо она наша.

Ты - надежда моего будущего и радость моя в настоящем. Дай мне вглядеться в твои глаза и, читая в них любовь, опьяниться радостью.

Робко, испуганная моей горячностью, Айдрис взглянула на меня. Глаза мои, налитые кровью, готовы были выскочить из орбит; биение крови в жилах, казалось, могло быть слышно; каждый мускул мой трепетал, каждый нерв был напряжен. Ее испуганный взгляд сказал мне, что долее таиться от нее нельзя.

- Да, любимая, - сказал я, - пришел последний из многих счастливых часов, и нам не уйти от неизбежной судьбы. Я долго не проживу, но вновь и вновь повторяю: эта минута наша!

Побледнев как мрамор, с побелевшими губами и ужасом на лице, Айдрис поняла, что со мной. Я сидел, обнимая ее за талию, и она ощутила лихорадочный жар моей руки, проникавший в ее сердце.

- Одну минуту, - едва слышно прошептала она. - Всего лишь одну.

Преклонив колена и спрятав лицо в ладони, она кратко, но горячо помолилась, чтобы ей дано было исполнить свой долг и быть при мне до конца.

Пока оставалась еще надежда, оставались и страдания. Теперь все решилось, и она стала собранной и серьезной. Подобно Эпихариде, твердо и спокойно выносившей мучения282, Айдрис без вздохов и стонов подчинилась пытке, в сравнении с которой бледнели дыба и колесо.

Во мне произошла перемена. Туго натянутая струна, звучавшая так резко, ослабела, едва лишь Айдрис разделила со мной сознание нашего истинного положения. Мысли, метавшиеся во мне точно волны в бурю, улеглись, оставив только мертвую зыбь, которая ничем не проявляет себя на поверхности, пока не разбивается о дальний берег; к этому берегу я быстро приближался.

- Я действительно болен, - сказал я. - И единственным лекарством, моя Айдрис, будет твое присутствие. Посиди возле меня.

390

Последний человек

Она уложила меня в постель, придвинула к ней низкую оттоманку и села у изголовья кровати, сжимая мои горячие руки в своих прохладных ладонях.

Уступив моему лихорадочному желанию разговаривать, она дала мне говорить и говорила сама. Мы беседовали о предметах странных, если вспомнить, что беседовали люди, которые в последний раз видят и слышат того, кого любят более всего на свете. Мы говорили о минувших днях, о счастливой заре нашей любви, о Раймонде, Пердите и Эвадне. Мы говорили о том, что будет на опустевшей земле, если двое-трое оставшихся в живых вновь ее заселят. Мы говорили о загробном мире и чувствовали уверенность, что если исчезнет человек в своем нынешнем виде, то другие души, другие мыслящие и чувствующие создания, невидимые нам, должны наполнить мыслью и любовью эту прекрасную и вечную вселенную.

Не знаю, как долго мы говорили; утром я пробудился от тяжелого сна; бледное лицо Айдрис лежало на моей подушке; большие глаза ее были всего лишь полузакрыты, так что из-под век виднелась их глубокая синева; губы слегка шевелились, и слетавшие с них тихие жалобные звуки показывали, что даже во сне она страдала. "Если бы она была мертва, - подумал я, - в чем была бы разница? Сейчас ее тело - храм, где обитает божество; ее глаза - окна, откуда глядит душа; все прелестное существо ее полно грации, любви и ума.

А будь она мертва, где была бы эта душа, лучшая половина моей? Дивные пропорции этого здания быстро разрушились бы и исказились больше, чем занесенные песком развалины храмов в Пальмире283".

Глава третья

Айдрис шевельнулась и пробудилась. Увы! Пробудилась затем, чтобы страдать. Она увидела на моем лице признаки болезни и ужаснулась, что за всю долгую ночь не сделала ничего - не для излечения, ибо это было невозможно, - но для облегчения моих мук. Она позвала Адриана - постель моя была тотчас окружена друзьями и помощниками и были применены все средства, какие считались нужными. Страшной особенностью постигшего нас испытания являлось то, что от чумы не выздоравливал никто. Первые симптомы заболевания уже были смертным приговором, не знавшим отсрочки или помилования. Поэтому ни малейший проблеск надежды не мог ободрить моих друзей.

Пока длился лихорадочный жар и боли свинцом сковывали мое тело и давили на грудь, я не сознавал ничего, кроме этих болей, а затем не сознавал даже их. На четвертое утро я пробудился как бы от сна без сновидений. Я ощущал сильную жажду, а когда попытался пошевелиться - смертельную слабость.

Том III. Глава третья

391

Три дня и три ночи Айдрис не отходила от меня. Она ухаживала за мной, не зная сна и отдыха. У нее не было надежды, поэтому она не старалась прочесть о ней на лице врача и не искала во мне признаков выздоровления. Все, чего она хотела, - это ухаживать за мной до конца, а потом лечь рядом и умереть самой. На третью ночь я был уже без памяти и, по всем признакам, умирал. Уговорами и почти силой Адриан пытался увести Айдрис от моей постели. Он исчерпал все доводы, умолял подумать о ребенке и о нем. Она качала головой, вытирала слезы с похудевшей щеки, но не слушалась; она так кротко и жалобно умоляла дать ей побыть возле меня хотя бы еще эту ночь, что добилась своего и сидела неподвижно и молча и только иногда, мучаясь воспоминаниями о невозвратном, целовала мои закрытые глаза и бледные губы и прижимала к сердцу мои коченевшие руки.

Глубокой ночью, когда петух, несмотря на зимнюю пору, уже в три часа возвестил утро, она склонилась надо мной, молча прощаясь со всей любовью, какая хранилась для нее в моем сердце. Ее неубранные волосы свешивались на постель, и она вдруг заметила, что волосок шевельнулся, словно колеблемый дыханием. Не может быть, подумала она, ведь он уже перестал дышать.

Колыхание повторилось несколько раз, и всякий раз она думала то же самое; но вот шевельнулся весь локон, и Айдрис показалось, что грудь моя приподнялась. Первым ее чувством был смертельный страх. Когда глаза мои приоткрылись, она хотела крикнуть: "Он жив!" - но не могла издать ни звука и со стоном упала на пол.