Шелли Мэрри - Франкенштейн, или Современный Прометей. Последний человек.

- Я рад, что ты принимаешь мое решение столь философски. Разумеется, ты великолепно сыграешь роль оскорбленной жены. Порой тебя будет посещать мысль, что ты оскорбила меня. Но утешения твоей родни, всеобщее сочувствие и приятное сознание собственной невинности станут целительным бальзамом... Меня ты больше не увидишь!

Том I. Глава девятая

239

Раймонд направился к дверям. Он забыл, что каждое сказанное им слово было ложью. Он разыграл невинность так, что сам в нее поверил. Разве не случалось актерам плакать, изображая вымышленную страсть? Раймонд всецело проникся реальностью вымысла. Он держался гордо. Он чувствовал себя оскорбленным. Пердита подняла глаза и увидела его гневный взгляд. Он уже коснулся дверной ручки. Она вскочила и, рыдая, бросилась ему на шею; он взял ее за руку, подвел к оттоманке и сел рядом. Голова ее опустилась ему на плечо; Пердита дрожала, ее то охватывал жар, то пробирал холод; видя это, Раймонд заговорил более мягко:

- Удар нанесен. Однако я не хочу проститься с тобой в гневе. Слишком многим я тебе обязан. Я обязан тебе шестью годами безоблачного счастья. Но они миновали. Я не хочу быть предметом подозрений и ревности. Для этого я слишком тебя люблю. Только расставшись навек, мы можем поступить достойно и не унизимся. Наш союз был основан на доверии и преданности.

Утратив их, мы не станем цепляться за пустую скорлупу. У тебя есть твое дитя, есть Айдрис, Адриан...

- А у тебя, - вскричала Пердита, - есть та, которая написала это письмо!

Глаза Раймонда сверкнули негодованием. Он знал, что это обвинение было и в самом деле несправедливым.

- Можешь думать так! - крикнул он. - Можешь лелеять эту мысль, класть ее под подушку. Можешь! Но клянусь Создателем, что в аду не больше лжи, чем в произнесенных тобой словах!

Пердита была поражена этим страстным утверждением. Она ответила серьезно и тихо:

- Я не отказываюсь верить тебе, Раймонд. Напротив, я обещаю полностью верить твоим словам. Скажи только, что никогда не нарушал верность мне, и ты тотчас развеешь все мои подозрения, сомнения и ревность. И все будет как прежде. Мы будем с тобой одним сердцем, одной надеждой, одной жизнью.

- Я уже уверял тебя в своей верности, - холодно сказал Раймонд. - К чему уверять трижды, если отвергнуто первое уверение? Я не скажу более ничего, ибо мне нечего добавить к уже сказанному и отвергнутому тобой. Эти препирательства недостойны нас обоих, и я, признаться, устал отвечать на обвинения, столь же необоснованные, сколь обидные.

Пердита пыталась что-нибудь прочесть на его лице, но он гневно отвернулся. Его гнев казался столь естественным, что сомнения ее рассеялись. Ее лицо, столько лет выражавшее лишь любовь, снова засияло. Однако смягчить и умиротворить Раймонда оказалось нелегким делом. Сперва он не захотел выслушать ее. Она настаивала. Поверив, что по-прежнему любима, Пердита была готова на все, лишь бы развеять его гнев.

Он хранил надменное молчание, однако слушал. Прежде всего Пердита сказала, что верит ему безгранично; это он должен знать, иначе она не стала 240 Последний человек бы его удерживать. Она напомнила ему о годах счастья; обрисовала и будущую их жизнь; упомянула об их ребенке - и тут глаза ее наполнились непрошеными слезами. Она старалась удержать их, и ей стало трудно говорить.

Раньше она никогда не плакала. Раймонд не устоял перед этим выражением горя.

Быть может, он немного устыдился своей роли обиженного, когда на самом деле был обидчиком. К тому же он действительно очень любил Пердиту; поворот ее головы, блестящие локоны и стройный стан вызывали в нем нежность и восхищение; ее мелодичный голос проникал ему в самую душу. Он смягчился, принялся утешать и ласкать ее, а себе внушать, что никогда ей не изменял.

Из комнаты он вышел шатаясь, словно человек, только что подвергнутый пытке и знающий, что пытка будет применена снова. Он поступился своей честью, поклявшись в том, что было ложью. Правда, солгал он женщине, а это могло считаться меньшей низостью; так решили бы другие, но не он, ибо кого обманул он? - свою доверчивую, преданную и любящую Пердиту; эта великодушная доверчивость особенно мучила его, когда он вспоминал, какую комедию невинности пришлось ему разыграть. Душа Раймонда не была настолько грубой, и не так грубо обращалась с ним жизнь, чтобы он сделался к этому нечувствительным. Напротив, он весь состоял из нервов; его дух был чистым пламенем, которое колеблется и гаснет от всякого соприкосновения с загрязненным воздухом; но теперь грязь проникла в него самого, и это было особенно мучительно. Правда и ложь, любовь и ненависть утратили четкие очертания; небо смешалось с адом; чувствительная душа Раймонда, оказавшись полем этой битвы, жестоко страдала. Он презирал себя, досадовал на Пердиту, мысль об Эвадне становилась ему отвратительной. Страсти, всегда подчинявшие его себе, были особенно сильны после долгого сна, навеянного любовью; он сгибался под тяжким перстом судьбы, был измучен, раздражен до бешенства, корчился нетерпеливо от худшего из мучений - от укоров совести. Это состояние постепенно сменилось угрюмостью и глубокой подавленностью. Окружающие, даже равные ему - если на своем нынешнем посту он таковых имел, - с удивлением слышали раздраженные или насмешливые слова от того, кто всегда был доброжелательным и обходительным. Он занимался делами неохотно и спешил уединиться, находя в этом и муку и облегчение. Он садился на быстрого коня, того самого, который в Греции нес его к победам, и утомлял себя бешеной скачкой, чтобы телесным изнеможением заглушить душевные муки.

Медленно приходя в себя, точно после действия яда, он поднял голову над душными испарениями страсти в более высокие слои атмосферы, где царят спокойные раздумья. Он стал размышлять, каким образом ему следует поступить, и удивился, сколь много времени прошло с тех пор, как вместо разума его действиями стало руководить безумие. Он не виделся с Эвадной уже целый месяц. Ее власть над ним, не успевшая еще прочно утвердиться, сильно Том I. Глава девятая 241 пошатнулась. Он уже не был ее рабом - ее любовником. Больше он не увидит Эвадну - и, полностью вернувшись к Пердите, станет достоин ее доверия.

Решение было принято, а воображение между тем рисовало ему убогое жилище гречанки. Жилище, которое она из благородной гордости отказалась сменить на роскошное. Он вспомнил великолепие, окружавшее ее, когда они встретились впервые; он знал, что и в Константинополе она жила среди восточной роскоши; он подумал о теперешней ее нищете, о ежедневном труде и одиночестве; вспомнил ее увядшие черты, следы голода. Жалость наполнила его сердце; надо еще раз увидеться с нею, что-то сделать, чтобы вернуть ее в общество, подобающее ее званию; само собой разумеется, что они расстанутся.