Максим Далин - Лестница из терновника (трилогия)

– Мало того, что ты слюнтяй, Л-Та, – презрительно говорит И-Шон, – ты ещё и лжец. Вы касались друг друга.

– А я тебе ещё не жена, Тви! – отвечает Ма-И. Никаким слюнтяйством в тоне и не пахнет. – И не буду.

– Конечно, – фыркает И-Шон. – Надеюсь, ты умрёшь, предатель.

– Жаль, что я тебя не убил, – Ри-Ё меряет И-Шона ненавидящим взглядом. – Никто тебя не предавал, дурак ты жалкий… сам не умеешь любить и другим не даёшь!

– Кто бы говорил о любви, ты, воришка!

– Я не вор, И-Шон. Я ни у кого не крал, даже у тебя…

– Заткнитесь оба, – приказываю я. – Ма-И, что дальше?

– И-Шон меня оскорбил, – говорит Ма-И и облизывает губы. – И обнажил меч. И я.

– Ясно. Чудесно. Твои во Дворце, малыш?

– Только Второй, – говорит Ма-И. Он заметно устал, и его клонит в сон. Я даю ему подышать стимулятором, он встряхивается. – У меня нет обязательств перед И-Шоном из Семьи Тви. Нет, Ник! Кончено.

И-Шон плюёт под ноги. Ри-Ё стискивает эфес.

– Господин Най – художник, – шепчет Ма-И, сжимая в кулаке остатки стеклянного цветка с риском раскромсать ладонь в клочья. – Если бы не Вершина Горы, я бы вызвал его, а не Тви, бездельника, который может только трепаться о ерунде, уничтожать созданное другими и шпионить за друзьями…

– Хочешь жить в лачуге стеклодува? – фыркает И-Шон.

– Лучше лачуга стеклодува, чем замок подлеца…

– Ясно, – говорю я и поднимаю Ма-И с холодного камня. – Ри-Ё, прихвати плащи. Мы уходим. И-Шон, завтра напишешь письмо Господину Л-Та, в котором откажешься от поединка. Чревато, знаешь ли, вот так, из-за приступа амбиций, оскорблять Князя Крови.

Вот тут-то до И-Шона, похоже, доходит, что он в действительности наделал.

– Да я не оскорблял… – бормочет он и делает шаг назад.

– Трус! – выплёвывает Ри-Ё. – Убийца!

– Ну всё, – говорю я. – Пойдём со мной, Ри-Ё. Воды согреешь, поможешь перевязать его как следует. Я ещё вовремя, никаких фатальных глупостей наделать не успели…

Ма-И приваливается головой к моему плечу, шепчет:

– Ты всегда вовремя, Ник…

– Всё, молчи, – ворчу я. – Дел у меня больше нет, кроме того, чтоб тебя лечить, болезненное ты Дитя…

Я уношу Ма-И в дом. От шума просыпается Ви-Э и свистит:

– Оэ, ну дела…

Я обрабатываю рану Ма-И по-настоящему, Ри-Ё помогает, молча и точно выполняя приказы. Ма-И смотрит на него слишком уж нежно.

– Господин Л-Та не умрёт? – спрашивает Ри-Ё шёпотом. – Если умрёт, я всё равно убью этого гада Тви – и пусть будет, что будет…

– Никто не умрёт, – говорю я. – Что ж мне с вами делать…

– Учитель, – несёт Ри-Ё тоном Ромео, – я отправлюсь на войну, я совершу подвиг, я… я придумаю, как…

– Ты уймёшься, – говорю я. – И дашь Господину Л-Та поспать, а пока он засыпает, сходишь за Господином Юу из Семьи Л-Та. Ему надо объяснить, в чём у его братца дело… пока до Государыни не дошло.

Ри-Ё исчезает быстро и бесшумно. Я развожу общеукрепляющее в чашке чок. Ма-И задрёмывает у меня на постели – лишая меня самого места для спанья. Ви-Э говорит вполголоса:

– О-оо, Гром Небесный, какие страсти…

Это он прав, однако. А главное – как вовремя…

Солнце поднималось всё выше, постепенно согревало мир – и мир капал и тёк. С загнутых карнизов, с подоконников, с крыш беседок, с загнутых бортиков каменных ваз, с голых ветвей стеклянной бахромой свисали сосульки, а с них капала вода. Лёд таял и расплывался в лужах, а небеса выглядели так ярко и свежо, будто под ними лежал не промёрзший север, а цветущая чангранская долина.

И Анну думал о доме.

О цветущем миндале, о вишне и сливе, о белой пене цветов, которая покрывает по весне весь Чангран, делая его похожим на упавшее с неба облако. Об узких грязных улицах. О Дворце Прайда, голубом и золотом мираже, о его башнях, увитых плетями вьющихся роз, о золочёных решётках в виде цветочных кущ, о коврах из красной и голубой пушистой шерсти. О сожжённых городах, откуда привезли эти решётки и эти ковры, и эти голубые и золотые изразцы с перьями райских птиц, и эти розовые кусты – заодно с рабами и рабынями, без которых всё это за небольшое время превратилось бы в дикие заросли и пыльный хлам. О великолепных всадниках в надраенных кирасах, на холёных жеребцах, блестящих, как шёлк, и о жалком люде, сером от пыли, шарахающемся из-под лошадиных копыт. О своих братьях, о их лошадях, их рабынях и их детях, швыряющих камни в птиц и бездомных псов, о старом и любимом доме, в котором прохладно в жару и еле заметно пахнет полынью, об отце, усталом и постаревшем, но по-прежнему сильном… О рабах и рабынях, которые крутят колесо жизни, как старые лошади, качающие воду из каналов на поля, и подыхают в упряжке, как старые лошади…

И об Ар-Неле. И о незаслуженных улыбках северян. И о войне. И о письме Льва. И о голове Элсу. И острая боль, такая реальная, будто её вызывали не мысли, а настоящая сталь, втыкалась в сердце, как длинный стилет.

Можно было только молчать.

Вот в этот-то момент, когда Анну окончательно решил погубить свою душу ради любви к Ар-Нелю и ради неожиданной жалости к парадоксальной Ар-Нелевой родине, он вдруг увидал самого Ар-Неля, без плаща, в широком пёстром шарфе, накинутом на плечи, машущего ему рукой у входа в флигель гостей.

Поймав взгляд Анну, Ар-Нель крикнул:

– Анну, иди сюда скорее! Ты должен это видеть, друг мой!

Анну побежал к нему. Ар-Нель распахнул дверь в апартаменты южан.

– Анну, я не простил бы себе, если бы ты пропустил такое зрелище! Это уморительно, клянусь Светом Небесным! – воскликнул он, смеясь.

А из-за двери слышался шум и гам – лязг железа, хохот, лянчинская брань – звон стекла, чей-то придушенный вопль…

Анну влетел в покои, чуть не сбив Ар-Неля с ног.

В обширном зале, отделяющем выход в сад от внутренних покоев, где обычно стоял караул волков, был форменный кавардак. На полу валялись сухие цветы и осколки стекла – вазу, украшавшую зал, расколотили вдребезги. Волки, ошалевшие от происходящего, жались к стенам. Наставник, украшенный отменным синяком в полфизиономии, сидел на полу в углу и громко сулил грязным язычникам бездну адову. Когу вжался в другой угол. Ник сполз по стенке на пол, стонал и вытирал слёзы. А в центре зала Эткуру рубился с незнакомым светловолосым северянином.

Эткуру дрался своим кривым мечом с львиной рукоятью. Северянин оборонялся странной штуковиной, вроде стебля тростника с сочленениями, отлитого из металла и приделанного к эфесу – не тем орудием, которым легко убить, но вполне достаточным для парирования ударов. На щеке северянина горел отпечаток пятерни Эткуру, а у Эткуру под челюстью красовался такой роскошный кровоподтёк, будто Эткуру был и не Львёнком вовсе, а подравшимся деревенским мальчишкой. И пребывал Эткуру в азарте и радостной злости, в нормальном, в кои-то веки, состоянии бойца – а северянин кривлялся и отпускал мерзкие шуточки, доводя правоверных до исступления.