Михаил Харитонов - Путь Базилио

Более того! Именно наблюдения за стилем и манерой работы госпожи Шушары навели меня на новые и глубокие — не побоюсь этого слова — мысли, которые я изложил в обширном эссе «Розга, Хлыст, Ремень: вечное золотое переплетение». Я написал этот текст — который, надеюсь, займёт достойное место среди прочих моих трудов, посвящённых данной теме — всего за сутки, в приступе духовной инспирации того самого свойства, о котором хорошо сказала Цветаева: «дуновение вдохновения». Именно вдохновение — «лёгкий огнь, над рогами пляшущий» — двигало моим пером, когда я писал строки о чисто внешнем, душевном страхе самки перед болью, и глубоко интимном, духовном ужасе самца перед тем унижением, которое несёт страдание. Ибо самка, по природе своей низкая, унижена быть уже не может, а подлинно унижен и сломлен может быть лишь самец, особенно молодой самец, то есть мальчик. Именно унижение истязуемого мальчика вдохновляет подлинного педагога, который принимает судороги распластанной, раздавленной души ребёнка и как вернейшее орудие воспитания, и как сладостную награду за свои труды… Но прости меня, Лё, я вновь увлёкся любимой темой. У нас ещё будет время и повод поговорить об этих интереснейших вещах — но сейчас моим пером водит долг и ничего кроме долга.

Итак, никаких внятных претензий к госпоже Шушаре у меня нет. Напротив, я искренне восхищаюсь ею как ценнейшим сотрудником, и благословляю тебя за такое приобретение.

И всё же, Лё! Меня терзают смутные сомнения! Не подкреплённые ничем, кроме моего многолетнего педагогического опыта.

Через мои руки прошло столько разнообразных существ, что я volens nolens научился различать по их виду и поведению некие важные для педагога признаки. Это касается, в числе прочего, признаков вины, сокрытия тайны и вынашивания дурных замыслов. Я не могу ясно и отчётливо объяснить, в чём именно заключаются они — а если бы смог, то вошёл бы в историю педагогики в совершенно ином качестве, нежели то, на которое я ныне смею претендовать. Увы, речь идёт о тонких, еле заметных моментах, постигаемых лишь интуитивно. И всё же я отчасти владею этим немым языком. Я зачастую различаю в смиренном льстеце признаки скрываемой вины, на лице покорного и прилежного ученике затаённую злобу, во взгляде тихони — след задуманной им дерзкой шалости. В подобных случаях я провожу своё собственное дознание и редко оказываюсь неправ.

Так вот, дорогой Лё, нечто подобное я подмечаю и за нашей новой сотрудницей. И меня это беспокоит — чем дальше, тем больше.

В чём конкретно я обвиняю Шушару? Увы: не знаю! У меня нет ни улик, ни доказательств, ни даже гипотез. Я не имею ни малейшего представления, в чём состоит её вина, прошлая или будущая. И всё же у меня сложилось стойкое впечатление, что она нечто скрывает, ожидает чего-то, а также таит в себе намерения, о которых мы и не подозреваем. У неё это на морде написано.

Кто порекомендовал тебе эту сотрудницу, Лё? Чем обосновал свою просьбу? Что вообще известно о её прошлом?

Умоляю, Лё, отнесись к моим словам серьёзно. Мы обитаем в храмине из брения, которой основание прах. Иными словами, наше с тобой благополучие зависит от репутации школы. И если она пошатнётся, наши надежды истребятся скорее моли. [112]

Искренне твой Огюст.

[Частная переписка, передано с бэтменом]

Л.Ст. Тененбойм — Огюсту Викторианскому

Дорогой Оги!

Я получил твоё письмо насчёт Шушары. Мне приятно, что ты беспокоишься о репутации школы. Но беспокоишься ты зря.

Хотел бы на этом и закончить, но тебя это вряд ли устроит. Поэтому введу тебя в курс дела, при условии, что это останется сугубо между нами.

Девушку порекомендовал мне один старый знакомый. Он существо старое и непростое. Так что я предложение принял, но всё-таки поставил вопрос — что ему действительно нужно. Оказалось, мелочь: шкура какой-то заготовки, которая то ли обучается у нас, то ли собирается обучаться. Зачем — не знаю. Старик со своими причудами. Для нас важно, что штраф он заплатит сам и к тому же сделает пожертвование школе.

В последнее время смертность среди учеников сильно снизилась, вреда для нашей репутации не будет в любом случае.

Хотел бы написать, что заготовка — самочка, но увы, мальчишка. Но не жалей. Ты любишь работать с мясом, а это доширак. Какой-то бамбук. Не твой, короче, клиент.

Спокойно работай и не бери в голову. Л.

Тут не то чтобы збс, но меня всё устраивает. Во-первых, кормят. Во-вторых, работа понятная.

Я бы, чесгря, тут осталась. Если бы не скобейдый сверчок, у которого на меня компромат. Причём он-то в случае чего отпиздится. Я не я, лошадь не моя, обманули, завлекли, тары-бары на четыре пары. Или просто спрячется. Лет на сто. А что, может. Для него это не срок. Съездит куда-нибудь. Он, помнится, Северной Африкой интересовался. Хотя там теслы нет совсем. Плюс море. От моря лучше подальше. Но это кому как. Кто правильные слова знает, тому и рыбоны служат. Или просто — посидит у себя в норе, старые книжки почитает. У него их много, лет на двести хватит.

Хотя нет. Не будет он прятаться. Есть у него связи на самом верху. И не только связи, но и посерьёзнее. Он про это помалкивает, но я-то не дура. Кое-что слышала, кое-что видела. Уверена: случись что, он первым делом потребует личного свидания с губернатором. Пошепчутся на этом своём языке, и выяснится, что Григор Замза — почтеннейший пенсионер, мухи не обидит, как можно его в чём-то таком подозревать. А кто обидел его самого — тот трёх дней не проживёт. И ведь не проживёт. Так что лучше не рыпаться.

А Замза-то раздухарился. Вчера мне бэтмена прислал, с каким-то особенным антишоковым в ампулах. И инструкцией, как я этого Буратину должна исполнить. Инструкция проработанная, грамотная. Тянет на качественную маналулу. Даже особенности расположения нервных узлов, и то учёл.

Я, конечно, этим заниматься не буду. Тут условий нет для такой работы. Тот же Вежливый Лось не даст — будет тусить вокруг, интересоваться. Вот кого бы сделать, так это лося. Такие очень боятся боли. И особенно увечий. Я бы его одними зубами уработала. Он бы у меня ещё до смерти двадцать раз умер.

Думала вот: почему сверчок так вцепился в дурацкого бамбука? Теперь только дошло. Скучно ему. Последние личные враги передохли полвека назад. А может, век. А то и раньше. На таких сроках даже листик салата, наверное, захочет кого-нибудь убить. Тут подвернулась эта деревяшка. Которую он мог бы её уконтропупить чисто административными методами. Но ему так неинтересно, он играет в страшную мстю.

Жаль, конечно. Меня деревяшка не возбуждает. То есть, когда он тут появится, я его уработаю. На первом же серьёзном наказании. Убивать я, конечно, люблю. Но это бревно убивать — возни много, радости чуть.