Михаил Харитонов - Путь Базилио

Оно тотчас же и случилось. То было отвращенье к себе. Отвращенье ползло по нему, как змея, и всё, чего оно касалась, превращалась в ледяную слизь. У бамбука затряслись плечи. Он протянул руки к лицу, чтобы закрыться — и тут же отдёрнул, до того омерзительным показалось ему прикосновенье к собственной плоти. Растленной, грязной — он чувствовал всё это, чувствовал как своё, как будто это ему промеж булок загнали шершавого. И хотя по вольерным распонятком, то было неприятное, но житейское дело, — однако сейчас оно почему-то обернулося дичайшим срамом, безысходным кошмаром, крушением всего и навсегда, как если б у него нашли какую-то невыводимую генетическую стяжу, отобрали все баллы и отправили вниз, в биореактор. Ничего более паскудного Буратина представить себе не мог — но это было паскуже и гаже, стыже, бляже и хуяже.

— Яюшки, — только и смог выдавить деревяшкин, пытаясь сползти с лавки, чтобы забиться под неё и там умереть от стыда и совести.

Тут Буратину внезапно просифонило, разболокло. До сердца донца и пизды дверцы его пробрали гадчайшие, унизительнейшие восторги. Бамбук ощутил жабий голод кишки, её желанье рассесться, распялиться, насадиться на шишак — и тлеющий очажок в глубине, жаждущий быть смятым, растёртым, истыканным елдою. Взбутетенилось и воспалилось и какое-то потаённое, доселе молчавшее местечко в душе, алчущее боли и унижений, сладкого позора — чтобы при всех и пред всеми расхлестаться, разбляжиться в самой грязи, в самой срани, опущенным быти. И всё это раздувалось и пучилось, будто внутри него стремительно нарывал сахарный нежный прыщ, белоголовый нарыв, вот уже совсем готовый прорваться и всё залить сладчайшим гноем… но тут в деревянной головёнке неожиданно промелькнула простая и трезвая мысль: «а ведь этак можно и пидарасом сделаться».

Пидарасов в вольерах не жаловали. Это были жалкие существа, специально проигрывающие на спаррингах, чтобы их почаще имели. За анальные сношения с разоблачённым пидором баллы не давали, а отбирали. Самых активных — то есть самых пассивных — отправляли вниз, чтобы они не портили выводок. Но обычно — доращивали на общем развитии, а потом продавали высокопоставленным мужеложцам в качестве так называемых special slaves. Жили такие недолго: высокопоставленным мужеложцам, как правило, нравилась молодость и разнообразие — так что перестарков или надоевших быстро забивали, ну или продавали на вторичном рынке. Подобной участи Буратина себе не желал вот ни на эстолько.

В небольшой головёнке бамбука помещалась, как правило, только одна идея. Но зато она заполняла её целиком. В данном случае опасенье спидараситься не то чтобы перебороло эмо-поле, но изрядно сгладило эффект. Крышу уже не сносило. Он даже смог отвести взгляд от сцены и оглядеться.

Обстановочка вокруг была та ещё. Сучья стая, сидящая слева от бамбука, сосредоточенно мастурбировала в полном составе. Кенга, задыхаясь от страсти, неистово мучила и терзала свои несчастые соски, так что на них выступила кровь — тёмная, густая. Буратине внезапно захотелось её слизнуть — но он вовремя понял, что это просто очередная заморока. Сзади слышались стоны ламы и срамное чпоканье и пыхтенье: это, видимо, носорог как-то по-своему справлялся с наплывом чувств.

— О горе мне, горе! — стонал Пьеро. — Ты пшют, Арле, ты пресыщенный пошляк, пижон, хлыщ, фат, эукариот… Обожаю тебя безумно…

Буратину снова стало забирать. Всё зудело от поднявшеся хочки, уже восторг в растущем зуде неописуемый сквозил. Сопротивляться этому восторгу не было никаких сил.

— Я прихожу… — визжал Пьеро, роняя на сцену слюни. — Прихожу, прихожу, жи пы пы пю-у-у… уууААААААААА!

Сдувшийся было прыщ всё-таки набух и взорвался. Буратину как будто выстрелило из собственного тела — в иной и лучший мир, где не было ничего, кроме кайфа.

Опомнился он секунд через десять. На штанах темнело мокрое пятно. Буратине стало несколько неловко. Поэтому он завертел головой, чтобы убедиться, что он не один так попал.

Увидел он вот что. Самки выглядели довольненькими. У них блудливо маслились глазки, а на мордочках застыло такое выражение, будто каждая из них что-то спиздила и теперь хрен отдаст. Самцы, наоборот, смущались и не знали, куда глаза девать.

«В следующий раз сюда бабы набегут. И пидоры» — мозг Буратины неожиданно напрягся и выдал вполне убедительный экспресс-прогноз.

— Ну ты, поёбыш, чмо опущенное, — продолжал тем временем Арлекин, — мы ещё с твоей невестой не закончили. Как твою поебучку зовут?

— Она не такая! — закричал Пьеро, корчась на полу. — Не смей называть её грязными словами!

— Имя! Имя! — Арлекин принялся пинать белолицего ногами. — Имя, скобейда бля!

— Её зовут Мальвина… девушка с голубыми волосами… — простонал Пьеро.

— А внизу у неё волосы тоже голубые? — скверно ухмыльнулся Арлекин. — Что-то ты гонишь… Встать! — он отвесил панталоннику такой пинок, что тот вскочил солдатиком. Арлекин тут же наградил его за это тремя подзатыльниками. Пьеро только рыдал и хлюпал, утираясь рукавами.

— Ну а теперь вот чего, — в голосе Арлекина прорезалась какая-то злодейская задушевность. — Давай-ка ты расскажешь, что твоя Мальвина делала. С тобой. И как тебе это нравилось.

— Нравилось, да! — взвизгнул Пьеро. — Слышите, вы! Мне это нравилось! Мы… я…

— Неееееет, — протянул Арлекин, расплываясь в ухмылке ещё более скверной. — Ты говоришь неправду, дусик. Тебе это не нравилось. Ты страдал, Пьерошечка, ты страдал, ты мучился, ты плакал. Зато это нравилось ей — тебя примучивать. И ты прекрасно это знал, так ведь? Но ты же её любишь, да? — слово «любишь» Арлекин выговорил с невыразимым презрением. — Ну а теперь поделись с нами этим… покажи, что такое любовь… — он внезапно обнял белолицего и погладил его по щеке.

Буратину накрыло.

Это была бесконечная, холодная, чистая боль. Она была так огромна, что убивала любое чувство — и даже саму способность страдать. Она была слишком велика для неё. В её льдах умирало всё: желанья, стремленья, самая нужда в том, чтобы жить — и чтобы умереть. Ни в том, ни в другом не было никакого смысла.

И ничто не имело смысла. Не власть, не наслаждения, не надежды. Всего этого просто не было. И быть не могло. Только боль. И только в этой боли была жизнь, только она существовала на самом деле; как мёртвый ледяной воздух, которым невозможно дышать — и не дышать невозможно тоже.

— Мальвина, — сказал Пьеро, и Буратина узнал имя боли.

Арлекин схватил белолицего за ухо и сильно выкрутил.

И тут всё кончилось. Боль отпустила. Всё вокруг внезапно вспыхнуло — несусветно, неотсюдно. Буратину будто кинуло в бесконечное синее пространство, полное пения золотых труб, касаний нежных рук и сиянья бессмертных цветов. Бамбук почувствовал невероятное облечение — будто спасся от чего-то ужасного.