Ирина Белояр - Уайтбол

Отрепетированная улыбка снова появилась на лице ученого:

— Миша, паранойя — прерогатива политиков и военных. А я — исследователь.

— Я вас как исследователя и спрашиваю.

— Что значит — рука космоса? Земля для циклопов — слишком чуждая среда. У них другие интересы. Может быть, Луна. На худой конец — Марс, хотя и это уже экстрим… Но уж точно не Земля. Вы бы согласились жить на Юпитере? Или в Марианской впадине? Циклопы слишком прагматичны, чтобы тратить усилия на заведомо неподходящие миры. В их распоряжении целый космос подходящих… Вот где-то так, если буквально.

— А не буквально?

— А не буквально — другой разговор. Радикальные научные круги полагают, что циклопы если не предки, то кузены землян. Существенно меньше удалившиеся от прототипа, главным образом — за счет усиления защитных функций колонии. Исходно вся земная биосфера — рука космоса, так с какой стати уайтбол должен быть исключением, разве там биосфера отсутствует?

— Пфф… ответ из серии «все люди — братья по Адаму».

— А вы что хотели от ученого с Ганимеда? Только на Земле в порядке вещей противопоставлять «нашу планету» и «остальную вселенную». Пережиток тех времен, когда солнце, звезды и прочий небосвод вращались вокруг Земли.

— Гипотеза о едином предке появилась еще десять лет назад. Если не раньше. От нее же давно отказались, нет?

— О ней просто перестали говорить. Она непопулярна. Догадываетесь, почему?

— Почему?

— Сами посудите: есть некая раса, для которой перемещаться между звездами — как нам, землянам, в соседний город съездить. Дело нешуточное: у нас, ни много ни мало, оспаривают право считаться венцом творения… А тут еще некий яйцеголовый сукин сын заявляет: сверхраса, по факту — гораздо более ранний эволюционный этап. Это уж вообще беспредел, господа хорошие. Значит, мы не просто не венец, куда хуже: вырожденцы. В лучшем случае тупиковая ветвь. Ну, и с какой стати подобная крамола должна нравиться общественности? Она, общественность, себя весьма уважает. Одно дело — молиться на сверхрасу, другое — обращаться на «вы» к каким-то там слизням с ранней ступени эволюции… И уж тем более, квалифицировать самих себя как неудачный эксперимент.

— Вы действительно считаете всех землян тупыми снобами?

— Почему — всех? Только неравнодушных. Для которых человек звучит гордо. Вам вот не безразлично, что вы — тупиковая ветвь?

— Мне как-то истина интереснее, чем статус. И потом… может, мы еще не совсем безнадежно деградировали?

— Может. Мне тоже хрупкая надежда симпатичнее, чем прочный пессимизм. Но даже прочный пессимизм лучше статусной глупости. Искренне жаль, что в моем родном мире такой высокий процент идиотов. С циклопами в этом отношении проще: их проблемы расового статуса волнуют не больше, чем наших кошек… Кстати, вы заметили, что я ответил на ваш второй вопрос?

— Ну да. Корни — общие, отдельные проявления схожи. То есть, вы приехали изучать как бы… боковой побег Города.

Ри кивнул:

— Слишком утрировано, но в целом верно.

— А как Венский относится к идее общего предка?

Ученый пожал плечами:

— Вы должны его лучше знать, чем я. Мне показалось — Венский ни во что не верит, но ничего не отрицает.

— О, да. Академик из породы тех юных натуралистов, которые отрывают тараканам лапки, чтобы посмотреть на результат.

— Если бы он был чистым эмпириком, то не стал бы академиком.

— Не эмпирик, я не о том. Я вот о чем: если у него зародилась какая-нибудь идея, пусть даже бредовая, он костьми ляжет, но проверит ее. Понадобится — будет доказывать, что белое — это черное. И — если не аргументами, то глоткой — свое возьмет.

— Мне импонирует эта его черта. Вам — нет?

— Не знаю. Старик всегда прав, мы уже привыкли.

Я поднялся со стула:

— Спасибо за беседу. До завтра?

— Спокойной ночи, — кивнул Ри.

— Да, еще вопрос, не по теме, — обернулся я на выходе. — Где вы научились так хорошо говорить по-русски?

— На моей станции три четверти населения — русские. Между собой мы ведь тоже общаемся иногда, — улыбнулся биофизик.

Пока шел к своему номеру, совершенно ясно представилось: сейчас лягу — с перепоя начнет кружиться голова. Во рту появится пакостный привкус, потом накатит замогильное настроение, захочется уснуть навсегда. Последняя стадия усталости — когда организм уже плюнул на сон, озлобился и ждет случая покрепче досадить своему владельцу… короче, я не стал отпирать номер, развернулся и пошел к лифту.

Июль и ночью июль. Только ночью он добрее к сердечникам и пьяницам. Стараясь двигаться твердо (поскольку народ на улице еще разгуливал во всю), я отправился в сторону Восточного парка. Не знаю, на каких остатках воли получалось держаться целый вечер. Сейчас этих остатков хватало исключительно на то, чтобы не опуститься на ближайшую лавочку или бордюр. Если такое произойдет, дворники поутру отправят меня в контейнер вместе с окурками… Забрел в парк, прислонился к дереву, ощутил, как маленькие электрические иголочки рассыпаются по коже головы, и оттуда, от затылка, растекается по телу теплая слабость. Главное — глаза не закрывать, а то поведет.

Кусты передо мной шевелились от легкого ветра. Зрение потихоньку адаптировалось к темноте: стали различимы контуры отдельных листьев. Потом контуры размылись, и взгляд утонул в полупрозрачной тени, в глубине зарослей — там, где не было ни веток, ни зелени, ничего. Теперь вместо кустов впереди колыхались стоячие волны реки. И, хотя это не было похоже на ставшие для меня традиционными путешествия (что-то мешало реке течь вверх), чувства все же обострились: невидимое стало видимым, неслышное — слышным, невозможное — возможным. Тело утратило тяжесть и превратилось в пульсирующую субстанцию, для которой трудно подобрать аналог из привычной жизни…

Вдруг — как пронзительный гонг в тишине — ощущение: на меня смотрят. Река тут же превратилась обратно в кустарник, а глаза сами собой сфокусировались на светлой парковой дорожке. Сторожевой инстинкт, или стрессы последних двух дней, или еще что заставили меня замереть на месте. Почему-то было очень важно — не спугнуть…

Он шевельнулся первым. Не сзади, как я думал. Спереди-слева. Я резко развернулся в ту сторону — во всяком случае, показалось, что резко — еще не зная, что собираюсь делать и как понимать происходящее. С чего я вообще решил, что происходящее относится ко мне — трудно сказать, но, похоже, не ошибся: неведомый наблюдатель метнулся вперед, перемахнул через низкую парковую оградку и побежал по тротуару прочь.

Я — за ним.

Что-то было в этой погоне иррациональное: куда, зачем, почему — шут меня знает, но догнать беглеца вдруг стало самым важным делом на свете. Будто если не догоню, придется потом окольными путями искать истину всю жизнь. Какую истину? Спросите чего полегче.